Стихотворения

Эренбург Илья Григорьевич

Летучая звезда и моря ропот, Вся в пене, розовая, как заря, Горячая, как сгусток янтаря, Среди олив и дикого укропа, Вся в пепле, роза поздняя раскопок, Моя любовь, моя Европа! Я исходил петлистые дороги С той пылью, что старее серебра, Я знаю теплые твои берлоги, Твои сиреневые вечера И глину под ладонью гончара. Надышанная светлая обитель, Больших веков душистый сеновал, Горшечник твой, как некогда Пракситель, Брал горсть земли и жизнь в нее вдувал. Был

в Лувре небольшой, невзрачный зал. Безрукая доверчиво, по-женски Напоминала нам о красоте. И плакал перед нею Глеб Успенский, А Гейне знал, что все слова не те. В Париже, средь машин, по-деревенски Шли козы. И свирель впивалась в день. Был воздух зацелованной святыней, И мастерицы простодушной тень По скверу проходила, как богиня. Твои черты я узнаю в пустыне, Горячий камень дивного гнезда, Средь серы, средь огня, в ночи потопа, Летучая зеленая звезда, Моя звезда, моя Европа!

1943

«Мир велик, а перед самой смертью…»

Мир велик, а перед самой смертью Остается только эта горстка, Теплая и темная, как сердце, Хоть ее и называли черствой, Горсть земли, похожей на другую, — Сколько в ней любви и суеверья! О такой и на небе тоскуют, И в такую до могилы верят, За такую, что дороже рая, За лужайку, дерево, болотце, Ничего не видя, умирают В час, когда и птица не проснется.

1944

Бабий яр

К чему слова и что перо, Когда на сердце этот камень, Когда, как каторжник ядро, Я волочу чужую память? Я жил когда-то в городах, И были мне живые милы, Теперь на тусклых пустырях Я должен разрывать могилы, Теперь мне каждый яр знаком, И каждый яр теперь мне дом. Я этой женщины любимой Когда-то руки целовал, Хотя, когда я был с живыми, Я этой женщины не знал. Мое дитя! Мои румяна! Моя несметная родня! Я слышу, как из каждой ямы Вы окликаете меня. Мы понатужимся и встанем, Костями застучим — туда, Где дышат хлебом и духами Еще живые города. Задуйте свет. Спустите флаги. Мы к вам пришли. Не мы — овраги.

1944

«Слов мы боимся, и все же прощай…»

Слов мы боимся, и все же прощай. Если судьба нас сведет невзначай, Может, не сразу узнаю я, кто Серый прохожий в дорожном пальто, Сердце подскажет, что ты — это тот, Сорок второй и единственный год. Ржев догорал. Мы стояли с тобой, Смерть примеряли. И начался бой… Странно устроен любой человек: Страстно клянется, что любит навек, И забывает, когда и кому… Но не изменит и он одному: Слову скупому, горячей руке, Ржевскому лесу и ржевской тоске.

1944

«Ракеты салютов. Чем небо черней…»

Ракеты

салютов. Чем небо черней, Тем больше в них страсти растерзанных дней. Летят и сгорают. А небо черно. И если себя пережить не дано, То ты на минуту чужие пути, Как эта ракета, собой освети.

1944

«Все за беспамятство отдать готов…»

Все за беспамятство отдать готов, Но не забыть ни звуков, ни цветов, Ни сверстников, ни смутного ребячества (Его другие перепишут начисто). Вкруг сердцевины кольца наросли. Друзей все меньше: вымерли, прошли. Сгребают сено девушки веселые, И запах сена веселит, как молодость, Все те же лица, клятвы и слова: Так пахнет только мертвая трава.

1945

«За что он погиб? Он тебе не ответит…»

За что он погиб? Он тебе не ответит. А если услышишь, подумаешь — ветер. За то, что здесь ярче густая трава, За то, что ты плачешь и, значит, жива, За то, что есть дерева грустного шелест. За то, что есть смутная русская прелесть, За то, что четыре угла у земли, И сколько ни шли бы, куда бы ни шли, Есть, может быть, звонче, нарядней, богаче, Но нет вот такой, над которой ты плачешь.

1945

Ленинград

Есть в Ленинграде, кроме неба и Невы, Простора площадей, разросшейся листвы, И кроме статуй, и мостов, и снов державы, И кроме не закрывшейся, как рана, славы, Которая проходит ночью по проспектам, Почти незримая, из серебра и пепла, Есть в Ленинграде жесткие глаза и та, Для прошлого загадочная, немота, Тот горько сжатый рот, те обручи на сердце, Что, может быть, одни спасли его от смерти. И если ты — гранит, учись у глаз горячих, Они сухи, сухи, когда и камни плачут.

1945

«Была трава, как раб, распластана…»

Была трава, как раб, распластана, Сияла кроткая роса, И кровлю променяла ласточка На ласковые небеса, И только ты, большое дерево, Осталось на своем посту — Солдат, которому доверили Прикрыть собою высоту, И были ветки в муке скрещены, Когда огонь тебя подсек, И умирало ты торжественно, Как умирает человек.

1945

«Когда я был молод, была уж война…»

Когда я был молод, была уж война, Я жизнь свою прожил — и снова война. Я все же запомнил из жизни той громкой Не музыку марша, не грозы, не бомбы, А где-то в рыбацком селенье глухом К скале прилепившийся маленький дом. В том доме матрос расставался с хозяйкой, И грустные руки метались, как чайки. И годы, и годы мерещатся мне Все те же две тени на белой стене.