Бои забудутся, и вечер щедрыйЗемные обласкает борозды,И будет человек справлять у ЭброОбыкновенные свои труды.Все зарастет — развалины и память,Зола олив не скажет об огне,И не обмолвится могильный каменьО розовом потерянном зерне.Совьют себе другие гнезда птицы,Другой словарь придумает весна.Но вдруг в разгул полуденной столицыВмешается такая тишина,Что почтальон, дрожа, уронит письма,Шоферы отвернутся от руля,И
над губами высоко повиснетВина оледеневшая струя,Певцы гитару от груди отнимут,Замрет среди пустыни паровоз,И молча женщина протянет сынуПатронов соты и надежды воск.
1939
«Есть перед боем час — все выжидает…»
Есть перед боем час — все выжидает:Винтовки, кочки, мокрая трава.И человек невольно вспоминаетРазрозненные, темные слова.Хозяин жизни, он обводит взоромСвой трижды восхитительный надел,Все, что вчера еще казалось вздором,Что второпях он будто проглядел.Как жизнь не дожита! Добро какое!Пора идти. А может, не пора?..Еще цветут горячие левкои.Они цвели… Вчера… Позавчера…
1939
«Не торопясь, внимательный биолог…»
Не торопясь, внимательный биологЗаконы изучает естества.То был снаряда крохотный осколок,И кажется, не дрогнула листва.Прочтут когда-нибудь, что век был грозен.Страницу трудную перевернутИ не поймут, как умирала озимь,Как больно было каждому зерну.Забыть чужого века созерцанье,Искусства равнодушную игру,Но только чье-то слабое дыханьеСобой прикрыть, как спичку на ветру.
1939
«О той надежде, что зову я вещей…»
О той надежде, что зову я вещей,О вспугнутой, заплаканной весне,О том, как зайчик солнечный трепещетНа исцарапанной ногтем стене.(В Испании я видел, средь развалинРожала женщина, в тоске крича,И только бабочки ночные знали,Зачем горит оплывшая свеча.)О горе и о молодости мира,О том, как просто вытекает кровь,Как новый город в Заполярье выросИ в нем стихи писали про любовь,О трудном мужестве, о грубой стуже,Как отбивает четверти беда,Как сердцу отвечают крики ружейИ как молчат пустые города,Как оживают мертвые маслины,Как мечутся и гибнут облакаИ как сжимает ком покорной глиныНеопытная детская рука.
1939
«На ладони — карта, с малолетства…»
На ладони — карта, с малолетстваКаждая проставлена река,Сколько звезд ты получил в наследство,Где ты пас ночные облака.Был вначале ветер смертоносен,Жизнь казалась горше и милей.Принимал ты тишину за осеньИ пугался тени тополей.Отзвенели светлые притоки,Стала глубже и темней вода.Камень ты дробил на солнцепеке,Завоевывал пустые города.Заросли тропинки, где ты бегал,Ночь сиреневая подошла.Видишь — овцы будто хлопья снега,А доска сосновая тепла.
1935
На
митинге
Судеб раздельных немота и сирость,Скопление разрозненных обид,Не человек, но отрочество мираРуками и сердцами говорит.Надежду видел я, и, розы тоньше,Как мягкий воск, послушная руке,Она рождалась в кулаке поденщицИ сгустком крови билась на древке.
1939
«Ты тронул ветку, ветка зашумела…»
Ты тронул ветку, ветка зашумела.Зеленый сон, как молодость, наивен.Утешить человека может мелочь:Шум листьев или летом светлый ливень,Когда, омыт, оплакан и закапан,Мир ясен — весь в одной повисшей капле.Когда доносится горячий запахЦветов, что прежде никогда не пахли.…Я знаю все — годов проломы, бреши,Крутых дорог бесчисленные петли.Нет, человека нелегко утешить!И все же я скажу про дождь, про ветви.Мы победим. За нас вся свежесть мира,Все жилы, все побеги, все подростки,Все это небо синее — на вырост.Как мальчика веселая матроска,За нас все звуки, все цвета, все формы,И дети, что, смеясь, кидают мячик,И птицы изумительное горло,И слезы простодушные рыбачек.
1939
У приемника
Был скверный день, ни отдыха, ни мира,Угроз томительная хрипота,Все бешенство огромного эфира,Не тот обет, и жалоба не та.А во дворе, средь кошек и пеленок,Приемника перебивая вой,Кричал уродливый, больной ребенок,О стену бился рыжей головой,Потом ребенка женщина чесала,И, материнской гордостью полна,Она его красавцем называла,И вправду любовалась им она.Не зря я слепоту зову находкой.Тоску зажать, как мертвого птенца,Пройти своей привычною походкойОт детских клятв до точки — до свинца.
1939
«Жилье в горах, как всякое жилье…»
Жилье в горах, как всякое жилье:До ночи пересуды, суп и скука,А на веревке сушится белье,И чешется, повизгивая, сука.Но подымись — и сразу мир другой,От тысячи подробностей очищен,Дорога кажется большой рекойИ кораблем убогое жилище.О, если б этот день перерастиИ с высоты, средь тишины и снега,Взглянуть на розовую пыль пути,На синий дым последнего ночлега!
1939
Монруж
Был нищий пригород, и день был сер,Весна нас выгнала в убогий сквер,Где небо призрачно, а воздух густ,Где чудом кажется сирени куст,Где не расскажет про тупую боль,Вся в саже, бредовая лакфиоль,Где малышей сажают на песокИ где тоска вгрызается в висок.Перекликались слава и беда,Росли и рассыпались города,И умирал обманутый солдатСредь лихорадки пафоса и дат.Я знаю, век, не изменить тебе,Твоей суровой и большой судьбе,Но на одну минуту мне позвольУвидеть не тебя, а лакфиоль,Увидеть не в бреду, а наявуБольную, золотушную траву.