Стихотворения

Панченко Николай Васильевич

АЛЛИЛУЙЯ

Хвалите Господа от земли, великие рыбы и все бездны. Огонь и град, снег и туман, бурный ветер, исполняющий слово Его, Горы и все холмы дерева плодоносные и все кедры, звери и всякий скот, пресмыкающиеся и птицы крылатые, Цари земные и все народы, Князья и все судьи земные, Юноши и девицы, старцы и отроки — Да хвалят имя Господа.

Псалом 148, ст. 7—13

НЕЖИТЬ

Из вычурных кувшинов труб щуры и пращуры в упругий воздух дым выталкивают густо, и в гари прожилках, разбухший, как от ящура, язык быка, он — словно кочаны капусты. Кочан, еще кочан — все туже, все лиловее — не впопыхах, а бережно, как жертва небу, окутанная испаряющейся кровию, возносится горе: благому на потребу. Творца благодарят за денное и нощное, без воздыханий, бдение — земные чада. И домовихой рыжей, раскорякой тощею (с лежанки хлопнулась), припасено два гада: за мужа, обтирающего тряпкой бороду (кряхтел над сыровцем), пройдоху-таракана, и за себя — клопа из люльки, чуть распоротой по шву на пузе, — вверх щелчком швыряет рьяно. Лишь голомозый — век горюет по покойнице: куда занапастилась? — чахнущий прапращур мотает головой под лавкой да — в помойнице  болтается щуренок: крысы хлеб растащат. И, булькая, прикинувшись гнилой веревочкой, он возится, хопая корки, реже — мясо, стегает кожуру картошки (елка-елочкой!) и, путаясь, в подполье волочит все разом. А остальные: — Эй, хомяк, дружней подбрасывай, — сопя, на дверника оравой наседают: он днем, как крестовик, шатается саврасовый, пищит у щеколды, пороги обметает. Глотая сажу дымохода, стоя голыми иль в кожурах на угреватых кирпичинах, клубками турят дым, перетряхая пчелами, какими полымя кусало печь в низинах. Но

меркнет погани лохматой напряжение,— что ж, небо благодарность восприяло втуне: зарит поля бельмо, напитанное лению, и облака под ним повиснули, как слюни. Шарк — разместились по углам: вот-вот на пасеке колоды, шашелем поточенные, стынут. Рудая домовиха роется за пазухой, скребет чесалом жесткий волос: вошь бы вынуть. А в крайней хате в миске — черепе на припечке уху задергивает пленка перламутра, и в сарафане замусоленном на цыпочки приподнялся над ней ребенок льнянокудрый. 1912

ЛИХАЯ ТВАРЬ

Летела возвращавшаяся назад метла, на которой, видно, только что съездила, куда нужно, ведьма.

Н. В. Гоголь

1

Крепко ломит в пояснице, тычет шилом в правый бок: лесовик кургузый снится верткой девке — лоб намок. Напирает, нагоняет, дышит: схватит вот-вот-вот! От онуч сырых воняет стойлом, ржавчиной болот. Ох, кабы не зачастила по грибы да шляться в лес,— не прилез бы он, постылый, полузверь и полубес; не прижал бы, не облапил, на постель не поволок. Поцелует — серый пепел покрывает смуги щек… Пятится на угол угол, по горшкам гудит ухват. Сколько чучел, сколько пугал! — все кривляться норовят. Кошка горбится, мяучит, ежась, прыскает, шипит… А перину пучит, пучит, трет бутылками копыт. Лапой груди выжимает, словно яблоки на квас,— и от губ не отымает губ прилипчивых карась. Отпихнула локтем острым: насосался и отпал и бормочет: — Только сестрам не рассказывай…— Устал. Три сестры из трухлых дупел три тушкана из норы — стерегут, чтоб не насупил братец пущи до поры. Чуть закатится из гущи, молонья как полоснет. Невод шумный и текущий разорвет кресты тенет! И трясись, покуда братца не пригонит в лес рассвет, и ручьи не затаятся между пней, взъерошив след… Да проспали, проглазели: лопнул сук — улепетнул. И у ведьмы на постели соль стирает с жарких скул. Целовал, душил — и нету, точно прянул в потолок. Ведьма ногу (ту и эту) щиплет, божится: утек! Давит прелью и теплынью, исподница — горяча: мял он логово — полынью, оцарапал у плеча. И утек. И ноет кошка. Не зашиб ли кто ее? В стекла узкие окошка месяц втиснул лезвие. Стали более скрипливы половицы, где порог; и на прялке, как на гриве, гребешком застрял творог. Миски дочиста прибиты… Девка ахнула во мгле: «За корявые копыта слушать сплетни на селе? Погоди! Коли уж этак, потаскаешься тайком!..» В переплет оконных клеток погрозила кулаком. И, схватив вихрастый веник, на метлу да в печку — пырь… Зирь, — кружочки ярких денег месяц сеет — вдоль и вширь. Мотыльками засыпает, кормит яри молоко. И несется, утопая, девка в небе высоко. Вон, всклокоченной, над степью кувыркнулась. С нами Бог! А в гнезде ее — черепья, немощь плоти да творог… 1911 (1922)

2

С. Судейкину

Как махнет-махнет — всегда на макогоне — отбиваться от Шишиги по пути (ущипнуть, ехида, норовит), а кони — да таких других и в пекле не найти! Приставал репьем, чуть выскочит за бани: «Эй, кума, куда нелегкая несет?» Тут по челюстям, потылице в тумане накладет ему: лежнюга да урод! Ржаво-желтой, волокнистою, как сопли, сукровицею обтюпает, а он высмыкнется узловатою оглоблей, завихрится, колыхаясь, в небосклон. Пропадом — пойдет — писать напропалую, расчухмаривать, расчесывать виски, и — бывало, святками, свистит, не чуя, как мороз щекочет пяток пятаки… В пригороде всем раскидисто живется — парубкам, девчатам, бабам матерым: посудачить вдоволь можно у колодца — над окном кисельно-мутным: ледяным. На ночь (клуба бестолкового не надо) где-нибудь в каморе табуном засесть, чтоб, попаровавшись, шибко на усладу променять (малина!) отрочества честь. Только выдумали прихвостни затею, несуразную достаточно-таки: сплюснутым жгутом лупить да покрутее, кто зевает простофилей «в дураки». «В дураки» — еще туда-сюда, поладить довелось бы, а за «ведьмой» — прямо грех: улюлюкает и — шепелявит прадед (порохня уж сыплется) и тот — на смех. Мочи — нет! Навозом рыла забросать бы, порчу на насмешников бы напустить! Бойся: вырежет следы-то от усадьбы, в глине запечет и — квит: никак не жить! А смерком и на волос, дрожа, нашепчет и дворняге кинет в хлебном колобке: и сгниет соперница! Чернявый крепче по косе зажурится да по руке. Руки, руки! Подколодные гадюки! Бухнись с нею на жестяный на сундук и — подхопишься, когда петушьи звуки  пересилит выкованный солнцем Звук. Ох, разнузданно — не желобами! — льется в закоулках пригорода житие: жеребцов на бой пускают у колодца, барышни, хихикнув, щурятся в окне. Жалостно проржав, вдруг рушатся на крупы самок разухабистые жеребцы: выполаскиваются утроб скорлупы, слизью склеиваются хвостов концы. Мощью изойдя в остервенелой случке, грузнут на копыта, а колени — клюв… Из-под мышек заторопятся колючки и — мурашки маком, беленьким сыпнув, побегут по коже — чуть ли не до пальцев. Словно омут, взбаламутится душа. И на макогоне, вылизанном смальцем, ведьма выкатит за будяги, шурша. «Черт их подери, пусть тараторят после в пригороде! Гайда, гайда: невтерпеж! Не беда, что черняка он — низкорослей, мерзостнее, пакостнее — гадких рож!..» 1912

6

Н. Гумилеву

Луна, как голова, с которой кровавый скальп содрал закат, вохрой окрасила просторы и замутила окна хат. Потом, расталкивая тучи, стирая кровь об их бока, задула и фонарь летучий — свечу над ростбифом быка… И в хате мшистой, кривобокой закопошилось, поползло,— и скоро пристальное око во двор вперилось: сквозь стекло. И в тишине сторожкой можно расслышать было, как рука нащупывала осторожно задвижку возле косяка. Без скрипа, шелеста и стука горбунья вылезла, и вдруг в худую, жилистую суку оборотилась, и — на луг. Погост обнюхала усами (полынь да плесень домовин),— и вот прыжки несутся сами туда, где лег кротом овин. А за овином, в землю вросшим,— коровье стойло: жвачка, сап. Подкрадывается к гороже, зажавши хвост меж задних лап. Один, другой, совсем нетвердый, прозрачно-легкий, легкий шаг, и острая собачья морда — нырнула внутрь вполупотьмах. В углы шарахнулась скотина… Не помышляя о грехе, во сне подпасок долгоспинный раскинулся на кожухе и от кого-то заскорузлой отмахивается рукой… А утром розовое сусло (не молоко!) пошлет удой. Но если б и очнулся пастырь, не сцапал ведьмы б все равно: прикинется метлой вихрастой, валяется бревном-бревно. И только первого приплода опасен ведьмам всем щенок. Зачует — ох! И огороды отбрасывает между ног… И в низкой каше колкой дрожью исходит, корчась на печи. Как будто гибель — Кару Божью Несли в щенке луны лучи. 1912 (1914)

ПЬЯНИЦЫ

И чарка каторжна гуляе по столи.

Е. В. Гребенка

Объедки огурцов, хрустевших на зубах, бокатая бутыль сивухи синеватой и перегар, каким комод-кабан пропах,— бой-баба, баба-ночь, гульбою нас посватай! Услонов-растопыр склещился полукруг, и около стола, над холщовой простынью, компания (сам-друг, сам-друг, и вновь сам-друг) носы и шишки скул затушевала синью. И

подбородки — те, что налиты свинцом и вздернуты потом (как будто всякий потрох) так — нитками двумя, с концами, под лицом заштопанными вкось, где скаты линий бодрых,— замазала она, все та же стерва-ночь, все та же сволочь-ночь, квачом своим багровым. Ах, утлого дьячка успело заволочь под покуть, — растрясти и заклевать под кровом! Да гнутся — и майор, и поп, и землемер, обрюзгший, как гусак под игом геморроя. Надежен адвокат. — Аз, Веди, Твердо, Хер,— ударился в букварь. — Глиста вы, не герои! — и, чаркой чокнувшись с бутылью, — попадье: Ее же, мать моя, приемлют и монаси.— Дебела попадья. — Не сахар ли сие? — И в сдобный локоть — чмок. А поп, как в тине, в рясе. Торчмя торчит, что сыч. Ворочается глаз, фарфоровый, пустой (а веко — сен-бернара): мерещится попу, что потолок сейчас с половой плюхнет вниз, сорвавшись с ординара. Вояка свесил ус, и — капает с него. …Под Плевною пошли на вылазку османы: в ущелье — таборов разноголосый вой, тюрбаны и чалма, и феска — сквозь туманы. Светает. Бастион… Спросонья… «Ро-та, пли!..» Обрюзгший землемер — находчивый бурсак: Цыбулю — пополам, не круто посоли, не заблудиться б тут да не попасть впросак. Все собутыльники в размывчивом угаре. Лишь попадья — в жару: ей впору жеребец. Брыкаясь, гопака открамсывают хари, и в зеркальце косом, в куске его — мертвец. — Эге, да он, кажись, в засиженном стекле похож на тот рожок, что вылущила полночь… А муха все шустрей — пред попадьей во мгле — зеленая снует, расплаживая сволочь. 1911–1915

ГОРШЕЧНИК

Горы горшков, закутанных в сено, медленно двигались, кажется, скучая своим заключением и темнотою; местами только какая-нибудь расписанная ярко миска или макитра хвастливо выказывалась из высоко взгроможденного на возу плетня и привлекала умиленные взгляды поклонников роскоши.

Н. В. Гоголь

Как метет мотня дорогу за горшеней, прилипает полосатая рубаха! В перевяслах — воз. Горой, без украшений — над чумацкою папахою папаха. Гибкой, розовой, свистулечной соломой шапки завиты: шершавый и с поливой: тот — для каши; тот — с нутром, борщам знакомым; тот — в ледник: для влаги, белой и ленивой. С некоторою претензией на вазы (…если б круглый низ не выдавал обжоры…), к молодицам в гости едут долговязы: бузину, сирень ломают ухажеры… А кругом: усаткой (острой, вырезною) колосится поспевающее поле; рясным шорохом кузнечикам на зное пособляет гомонить о ясной доле… Вперевалку, еле двигая рогами, мордою тупой, зобатой выей,— мерно тащатся волы над колеями, и глаза их — лупы, синие, живые. Деревянное ярмо квадратной рамой, ерзая, затылок мшистый натирает… Господи! Как и пред Пасхой, тот же самый колокольчик в небе песню повторяет! Вьется-плачет жаворонок невидимка (ты ль то, ангелок серебрянокрылатый?); он — и над полями, он — и над заимкой, он — и над колодцем у присевшей хаты… Скрипнул воз: — Горшки, горшки! — скороговоркой человек (с мотней до пят) кричит бабенке, торопящейся (подол подмят) с приборкой; в окнах недомыты стекол перепонки. А волы жуют широкими губами (тянут деловито мокрую резину), вдруг — как вкопанные: человек (на память) молодице вырыл звонкого верзилу. 1912(1932)

КЛУБНИКА

Как скоропреходящие лучи обманчивого счастья! Увы! Неужели гроб есть колыбель для человека?

В. Нарежный

Изволив откушать со сливками в плоском, губатом сосудике кофия рано, вдова к десяти опротивела моськам и даже коту — серой муфте — с дивана. Что делать на хуторе летом — в июне? Отраву разложишь для мух да хлопушкой велишь погонять их увесистой Дуне; завяжешь в платочек (калекам) полушку. — К обедне наведаться б надо: Купало подходит, а с Троицы лба не крестила. Все — некогда. Маврушка-нетель пропала. И до смерти с грыжей возня опостыла. Сумбур в голове. От поганой касторки кишки и печенку на клочья порвало… А ягод-то, ягод! Присмотр нужен зоркий хозяйского глаза: добра-то немало…— Скорбит и болеет хозяйское сердце. Тем временем Дуня убрала посуду; язык соловьиный (за сколько сестерций помещицей куплен?) притихнул повсюду. И, шлепая пятками, девка в запаске, арбузную грудь напоказ обтянувшей, вильнула за будку. Потом — за коляски, в конюшню — к Егору, дозор обманувши. И ляжкам пряжистым — чудесно на свитке паяться и вдруг размыкаться, теряя. А полдень горячий подобен улитке: ведь тени — под чадом — себя пожирают занозисто-душно (от сладости — тошно!), закрапана рыхлая россыпью пшенной, клубника в пару раздышалась — и можно опиться воздусями, словно крюшоном. И хволые девки, натолкши желудки утоптанной сытой квашнею, на блюда, по грядкам ползя да ползя, как ублюдки, сгребают бескостную смачную груду. Лишь изредка косятся на дом, который годами и бревнами в жабу раздуло: хозяйка за легкою ситцевой шторой ныряет, качая качалку простую. Живот, под капотом углом заостренным в колени уткнувшийся, слишком неровен: где впадиной вылился пах, — под уклоном свихнулось одно из обглоданных бревен. Не выкорчуют его даже и годы! Владелицу с домом сугубо сцепили, и, может, беспомощные эти роды они разрешат, просмердевши, в могиле; и, может, плывучее рвотное масло, в плечистых флаконах коснея покамест, достанет и досердца щупальцем — назло, дабы не пропели купальский акафист. 1912–1915

АРХИЕРЕЙ

Натыкаясь на посох, высокий, точеный, с красноватой ребристою рыбьей головкой, строго шествует он под поемные звоны: пономарь тормошит вислоухие ловко. Городской голова, коренастый и лысый (у него со лба на нос стекают морщины), и попы, облаченные в жесткие ризы,— благочинный вертлявый (спираль из пружины) и соборный брюхатый (ужели беремен?) заседатель суда, запятая-подчасок,— все за ним! все за ним! Бесшабашная темень распылила по улице курево красок… В кумаче да в китайке, забыв про сластены, про возки, причитанья, торговки нахрапом затирают боками мужчин. А с плетеной галереи аптеки глядят эскулапы. Оседает булыжник от поступи дюжей, и слюдой осыпается колотый воздух. До костей пропотела лавина. Снаружи босоножки летят — в лишаях и коростах. А в хвосте на тяжелых горбатых колесах — будто Ноев ковчег — колымага с гербами: домовина вбирает владыку и посох, домовина пропахла сухими грибами. Уж гречихой забрызганы чалые кони, но развалина движется. Угол — и церковь. У, гадюкой толпа закрутилась: ладони прикурнула колдобина, кисть исковеркав. И жужжанье и колокол — умерли оба, только тонкие губы разверзлись, и — слово синеватые выжали десна. Как проба, в них застряла частица огрызка гнилого. И увяла рука. И вверху зазвонили: проглотила соборная пасть камилавку. Завизжала старуха в чепце: придавили. А на репчатой шее, как клещ, бородавка. 1911(1922)

ШАХТЕР

Вин взявши торбу, тягу дав.

И. Котляревский

Залихватски жарит на гармошке причухравший босяком шахтер… В горнем черепе — не мухи — мошки, дробные да белые. На двор, из-за тополей, такой сторожкий, крадется рогатый крючкотвор. Брешут псы на хуторе у пана: осовелые овчарки — там. И паныч-студент, патлач румяный, шастает с Евдохой по кустам: «Слушай, все равно я не отстану…» — «Отцепитесь от меня, — не дам…» — «Экая, скажите, недотрога!. Барыня из Киева! Чека!..» — «Маменьке пожалюся, ей-богу. Будет вам, как летось…» Башмака корка тарабанится под ногу, и шатырит передок рука. «Ой, панычику, боюсь — пустите…» Завалились, и всему — каюк. Перепел колотит емко в жите; выгибает крючкотвор свой крюк, да не видно: «Шельмы! Подождите,— вынырнет в Филипповки байстрюк». А шахтер — неистовая одурь на него напала, как пчела — голодранец, прощелыга — лодырь,— закликает (ноченька светла!) любу-горлинку на огороды, где, как паутина, ткется мгла. Да не прилететь туда Евдохе,— смутной из крапивы удерет: сладостны и горьки будут вздохи в тесненьком чулане — у ворот. За ночь спину истерзают блохи — теребил их на постели кот… И напрасно, ей-же-ей, напрасно надрывается у хат шахтер, дуя прелестью разнообразной на затопленный чернилом двор,— прелестью, которой непролазный научил его — степной простор. Знал бы, как потупит завтра очи девушка, заметив паныча, как ресницы — черный хвост сорочий — распахнутся разом сгоряча, окропив росою жаркой ночи кожу век: так брызнут два ключа… знал бы, зарыдал бы сдуру… 1912