Стикс

Андреева Наталья Вячеславовна

— Ну-ну, — покачал головой Свистунов. — Что я могу сказать? Молодец, Иван Мукаев. Молодец.

ДЕНЬ ШЕСТОЙ

Утро

Он потянулся сладко, посмотрел на часы: половина восьмого. А можно еще лежать и лежать, суббота ведь: выходной. Но нет, надо бы встать, пробежаться. Будни, выходные — все едино. День шестой, и точка. Покосился на Зою, улыбнулся невольно, вспомнив вчерашний вечер: что это с ней? Медовый месяц в середине жизни? Бедная женщина, до чего он ее довел! А точно он? Нет, это словно был какой-то другой человек. Потому

что он-то теперь понимает: нельзя обращаться пренебрежительно с любовью кого-то к себе, пусть даже любовь эта кажется и глупой, и ненужной. Но когда все в жизни рушится, она единственное, за что можно хоть как-то зацепиться. Любовь и семья.

— Ты куда? — Зоя подняла голову с подушки. Снова удивился этой ее способности мгновенно просыпаться, стоит только ему подняться с постели.

— Полежи еще. Я пробегусь.

Зоя осталась лежать в постели, но он знал, что, когда вернется, на столе будет завтрак и крепкий кофе, и чистое полотенце она подаст ему на руки, с улыбкой заглянув в ванную комнату. И скажет:

— Какой же ты красивый, Ванечка! Почему ты такой красивый?

Меньше всего он хотел в себе сейчас этой красоты. К чему? Отчего? Был бы он жигало, альфонс, живущий за счет женщин, или киноартист, тогда пригодилась бы. А так красота его — вещь совершенно бесполезная. Женщины никогда не были самым важным в его жизни, он это чувствовал. Просто радовался, наверное, что все так легко, что не надо какими-то особыми усилиями добиваться их любви к себе, не надо тратить на это драгоценное время. Это было для удобства — его красота. А сейчас потеряло свою актуальность. Зоя будет с ним и так. Всегда будет. Она ему нужна. А до остальных сейчас нет дела. Он страшно занят. Вот сейчас должен добежать до парка, сделать несколько кругов, потом серию гимнастических упражнений и вернуться обратно. Опять же не для красоты, для дела. И плевать, что женщины смотрят, а потом сплетничают друг с другом. Может быть, думают, что это он нарочно: бежит, красиво бежит, старательно. Но он-то точно знает: для себя, не для них. Хотя спинку все равно выпрямил, бежать стал ровнее, дыхание, со свистом рвущееся из груди, постарался сдерживать. Ничего не поделаешь: природа. Инстинкт.

— Смотрите, смотрите: Мукаев!

— Хорошенький какой! Прямо Шварценеггер! Который Арнольд.

— Куда ему, Арнольду! Наш-то Ваня был силен по женской части. До того, как память потерял.

— А остальное?

— При нем, видишь?…

— Мукаев, гляньте!

— А-а, тот, которому память отшибло?

— Значит, девоньки, свободный. Раз жену не помнит.

— Он, говорят, теперь не пьет, не курит.

— И женщинами не интересуется?

— Ха-ха!

— А на вид, так все в порядке.

— А на ощупь?

— Подойди да проверь.

— Ха-ха!

Краска бросилась в лицо. Хорошо еще, что бежит. Эта краска не от стыда, а оттого, что как следует, разогрелся. Откуда их столько взялось в такую рань? Суббота же! На рынок идут. Вот попал. Ну и попал! Провинция. Забыл уже, что это такое. Вот сороки! Как соберутся вместе несколько баб, так одного мужика непременно заклюют!

— Здравствуйте! — поздоровался на всякий случай. Знает он их?

— Доброе утро.

Замолчали, улыбаются, разглядывают очень внимательно. В парк, скорее в парк! А вслед чей-то томный вздох:

— Повезло Зое…

Ему не повезло. Кто его таким родил? Как кто? Мама! Он вдруг вспомнил о матери. Как-то нехорошо получилось. Почему она кажется такой чужой? Почему, когда плохо, тянет не к ней, а к Зое? Надо бы сходить, проведать. Как она там, с новым мужем? Хотя почему это с новым? Муж у нее только один, он же новый, он же старый. Может, потому и неприятно видеть сына,

который напоминает о плохом. О том, каким образом появился на свет. Но все равно: надо бы сходить. Спросить у Зои, где живет, и сходить.

Он вытер лицо, сняв с себя потную футболку. Оглянулся: не видит ли кто, что снял? Какой он, к черту, Шварценеггер! Еще работать и работать! Не для них, для себя.

Полдень и дальше

…Когда сел завтракать, Зоя стала торопливо одеваться.

— Ты куда?

— В гараж, за машиной.

— По-моему, я должен пойти.

— Ты кушай, кушай. Я сейчас.

Когда он через час вышел с сумками из дома, Зоя послушно уступила место за рулем. Он сел в «Жигули», неуверенно тронул рычаг переключения скоростей:

— Разве это так? Странно! Черт, похоже, что все забыл!

— Знаешь, давай-ка я, — сказала Зоя. — Ты еще не совсем здоров.

— Хорошо. — Он пересел на место справа от водителя. В конце концов, дороги-то не помнит. Где она там, их дача?

Ехали они с полчаса. Сначала по шоссе, потом по неровной проселочной дороге. Песок да сверху немножко щебенки. Хорошо, что дождей в этом году было мало по весне, а конец мая и начало июня выдались просто очень жаркими. Деревенька, куда они приехали, была небольшой. Дома старые, бревенчатые, новых современных построек и щитовых светленьких домиков по пальцам пересчитать. В основном везде темные от времени и дождей бревна, облупившиеся наличники, над первым этажом не мансарды — чердаки. Сверху — маленькое окошко в домике, похожем на скворечник.

Возле одного из таких домов они с Зоей и остановились. Он замер от восторга: настоящий деревенский дом! Родина. Он всегда помнил, что это его родина. Когда же бывал в деревне? В детстве? Надо бы у матери спросить.

На крыльцо под козырьком, покрытым зеленоватым, замшелым от времени шифером, вышла женщина лет шестидесяти (он догадался, что теща), радостно охнула, захлопотала:

— В дом проходите, в дом! Давно ж не виделись! Толя! Гости к нам! Толя!

Вышел и Зоин отец, буркнул что-то неразборчивое, подал руку. Он почувствовал, что родители жены не очень-то его жаловали. Из сада выбежали Головешки, еще больше посмуглевшие на солнце, увидев его, замедлили шаг, подошли степенно. Он нагнулся, поправил сбившиеся банты: один розовый, другой голубой. Точно помнил, что с розовым — Маша, та, что хорошо соображает в математике.

— Как дела? — улыбнулся. — Купаться пойдем?

Вот тут они оживились, две хорошенькие, смуглые девчонки. Он достал гостинцы из сумок, стал раздавать. Они, как всегда, не ссорились и, несмотря на то что и шоколадок, и прочих сладостей было по две штуки, причем все совершенно одинаковое, все равно разворачивали каждую конфету и делили пополам. У него сердце отчего-то заныло. Как будто в детстве был сильно обделен. Чем?

Теща пригласила обедать, выставила на стол бутылку водки. Он вспомнил, что зовут ее Анна Максимовна. Зоя говорила: Анна Максимовна и Анатолий Львович. Тесть разлил по рюмкам прозрачную жидкость:

— Ну, со свиданьицем!

Зоя выпила, закашлялась, он чуть глотнул и поставил рюмку на стол. Поймал удивленный взгляд тещи. Пусть. Не хочется. Гадость, определенно: водка — это гадость. Обед был простой: жареная картошка, салат из огурцов-помидоров, селедочка, посыпанная сверху зеленым лучком. Но ел он с аппетитом и все время оглядывался. Знакомый с детства деревенский дом: потолки высокие, русская печь, беленная известкой, в печи чугунная заслонка, пол из широких, толстенных досок.

— Жарко сегодня, Анна Максимовна, -улыбнулся.
– Печь-то давно не топите, должно быть?