Стилист. Том II
Шрифт:
— Мне твоя жизнь на хрен не нужна, — сказал я, сплёвывая густую слюну. — Где моя жена?
— Что, не хочешь валить? — словно не услышав мой вопрос, оскалился кроваво-белым пятном Кистенёв. — Ну смотри, я тебя предупредил.
Несколько метров между нами он преодолел не так быстро, как в первый раз, так что у меня было время принять решение. Я ударил его рукояткой в лицо, делая шаг в сторону. Тот пролетел мимо, остановился, тяжело дыша, повернулся и вновь кинулся на меня.
Нет, конечно, убежать от настырного, прущего на тебя буром оппонента — дело нехитрое. Вот только
Разгорячённый дракой, я уже был готов нажать на спусковой крючок, меня от последнего шага удерживал одна мысль: где мне искать Лену, если я его убью? Где он её прячет? Вот эти терзания меня слегка отвлекали от боевого настроя, и я проглядел, как ботинок Кистенёва заехал мне чуть ниже левого колена.
Вот теперь уже я скрючился от боли, прыгая на одной ноге и едва не выпустив из руки ствол. Вновь мы оказались на снегу, теперь уже барахтаясь в сугробе сбоку от аллеи. А когда прозвучал приглушённый выстрел, я сразу и не понял, что произошло. И только когда спихнул с себя бывшего банкира, понял, что тот ранен. Похоже, в пылу борьбы я всё же непроизвольно нажал на спусковой крючок.
Кистенёв лежал на спине, глядя в небо и прижимая к правому боку ладонь, из-под которой растекалось тёмное пятно. Он ещё был жив, грудь его тяжело вздымалась, но меня не покидало чувство, что ранение смертельное. Повреждённая печень сейчас наполняла кровью его брюшную полость, и остановить кровотечение не было никакой возможности. Даже если он окажется на хирургическом столе через тридцать минут — его уже не спасти, кое-что в медицине и строении внутренних органов усилиями Палыча я соображал.
— По ходу, поквитался за отца, — выдавил он из себя получившуюся какой-то жалкой усмешку.
Я склонился над ним, пытаясь поймать его ускользающий взгляд, схватил за свитер, безуспешно пытаясь приподнять ставшее неподъёмным тело врага.
— Говори, мразь, где она? Где ты её держишь?
Ещё и голос какой-то сиплый, а прокашляться не получается. Сейчас бы применить способность внушения, полученный от Мессинга дар НЛП-программирования, чтобы выведать, где он прячет Лену, да чувствую, что нет не то что физических, скорее, даже моральных сил. Не человек, а какая-то перегоревшая нить накаливания. Если уж когда и стоило применить ДАР, то когда только с ним встретилась у лыжной базы, но в тот момент я был настолько взвинчен, что даже об этом не подумал.
— Не дёргай, — морщится Кистенёв, — мне и так немного осталось.
Кладу его на снег, сам опускаюсь рядом на колени, тычу стволом в заросший подбородок:
— Говори, сволочь, будь хоть сейчас мужиком…
Тот смотрит куда-то мимо меня, тихо говорит:
— Всё с твоей бабой нормально, жива она.
Замолкает, кадык на шее дёргается вверх и снова опадает. Последний выдох облачком пара растворяется в воздухе. Вижу, как заострился его нос, а в поблёкших глазах едва отражается свет то ли Луны, то ли фонаря. Всё, ушёл… Только в этот момент приходит осознание, что Кистенёв был последней нитью, связывавшей
Поднявшись, отряхиваю снег с колен, смотрю на всё ещё зажатый в руке ПМ, немного подумав, вытираю об штанину джинсов рукоятку и швыряю орудие убийства метров на пятьдесят, в лысые заросли какого-то кустарника. Скорее всего, пролежит под снегом до весны.
Натоптали мы знатно и, учитывая наличие заморозков, к утру следы не подтопит. Придётся от обуви избавляться… Жаль, я в этих чехословацких ботинках только зиму отходил. А тело… Если не наткнётся какой-нибудь заплутавший лыжник, будет лежать как минимум до завтрашнего дня. Больше мне здесь делать нечего.
Сейчас в голове — мысли только о Лене. Он сказал, что она жива, что с ней всё нормально. Почему тогда дома никто не брал трубку? Или она ещё была в больнице?
Мчусь к выходу из парка, закрывая лицо воротником дублёнки от редких любителей вечерних прогулок пешком и на лыжах. На дороге с третьей попытки торможу «Жигулёнок», говорю: «К метро «Смоленская», по-прежнему пряча лицо в воротник. Мало ли, вдруг водила меня запомнит и где-нибудь сболтнёт, что возле Измайловского парка вечером, когда примерно случилось убийство, подобрал куда-то торопившегося типа с кровоподтёком на скуле. Потому и адрес точный я не стал называть, пусть, если что, ищут в районе «Смоленской».
Слева от входа на станцию стоит таксофон с разбитым стеклом, шарю по карманам в поисках мелочи, как назло, самая мелкая — 3-копеечная. Есть пара пятаков, 15-копеечная, и 20 копеек. Блин, как специально, и гривенника нет, который по размеру сошёл бы за «двушку». А, ладно, быстрее добежать. Последнюю часть пути и впрямь преодолеваю бегом. Вот и её (нет, уже давно НАШ) дом, смотрю на окна… Темно!
На ватных ногах подхожу к двери подъезда, дёргаю за холодную ручку… и слышу на втором этаже такие любимые и знакомые голоса. Неведомо откуда взявшиеся силы заставляют меня взлететь наверх и замереть, чувствуя, как спазм сжимает горло, а на глазах набухают слёзы.
— Ой, Лёшка, привет! Я думала, ты дома уже… А мы у мамы гостили, только приехали.
Лена поворачивает ключ в замке, распахивая дверь, но, обернувшись на пороге и разглядев в неярком свете забранной в стеклянный колпак лампы, что со мной что-то не так, делает шаг навстречу и осторожно кончиками пальцев трогает мою скулу:
— Лёш, а откуда этот синяк? И где твой «дипломат»?
Вместо ответа я делаю пару неуверенных шагов, левой рукой прижимаю к себе жену, правой — Наташку, и шепчу:
— Ты даже не представляешь, как я вас люблю!
Дальше мы перемещаемся в квартиру, мне ставят примочку, а на слегка припухшую голень делаем йодную сетку. Тут же обнаруживается, что у рубашки подмышкой разошёлся шов. Между делом рассказываю на ходу сочинённую историю про якобы нападение в подворотне по пути домой, что у меня пытались отобрать «дипломат», как в своё время рецидивист Фунтиков отобрал сумочки у Лены, став нашим невольным сватом…
— И что, «дипломат» с инструментами пропал? — волнуется Лена.