Стильная жизнь
Шрифт:
– Кляксич, миленький, ну побежали скорее, а? – умоляюще попросила Аля. – Ну не люблю я тебя, что мне делать?
Эти слова вырвались непроизвольно, она совсем не хотела их говорить. Но и уступить его нетерпеливым рукам, губам – тоже было невозможно…
– Но ты же… – Он замер, не выпуская ее из объятий. – Ты же из-за меня на такое решилась! Я подумал: не может же это просто так быть, не может же!..
Она видела, что он сейчас заплачет, – и ничего не могла сделать для него. К Серому ради него пойти могла, а к нему самому – нет… Эта преграда была в ее душе непреодолима.
– Поедем,
Его руки обмякли.
– Алька… – сказал он, и ей показалось, что он сейчас заплачет. – Почему же все так, а?
– Не знаю, – тихо ответила она. – Я тебя почему-то не люблю. А просто так я не могу.
– Но у тебя же нет никого! – словно доказывая ей что-то, горячо проговорил он. – Я сначала думал, ты о ком-то думаешь все время, а потом… Я же вижу, Алька, вижу же, нет у тебя никого!
– Это все равно, Кляксич. – Ей показалось, она отвечает не ему, а себе самой. – Даже если никого у меня больше и не будет – все равно не могу просто так, понимаешь?
С этими словами она обошла его, неподвижно стоящего посреди комнаты, и спустилась в сад. Никого не было на площадке под тремя ливанскими кедрами, но окна дома были освещены, и Аля шла туда, все убыстряя шаг, и ей казалось, что розы сияют в темноте, освещая ей путь.
Ждать поезда на Москву они не стали: кое-как вбились в электричку до Владиславовки, которую штурмом брали толпы народу. От Владиславовки можно было добраться до Джанкоя, а там, через узловую станцию, поезда на Москву шли часто.
В битком набитом тамбуре электрички Максим рассказал ей, что произошло. Его просто затолкали в машину между двумя слонообразными парнями и, слова лишнего не говоря, повезли в Судак. Там привели в прибрежный ресторан, как две капли воды похожий на «Водолей». Больше всего он боялся, что сейчас запрут в какой-нибудь подсобке, из которой будет не убежать. Но, видимо, Серый считал ниже своего достоинства уделять ему так много внимания. Максима просто посадили за столик все с теми же лбами – которые, впрочем, не спускали с него глаз.
– И что потом? – с любопытством спросила Аля, поглядывая на его царапину и синяк.
– Да ничего прекрасного, – нехотя ответил он. – Разборка у них началась, уж я не знаю подробностей. Сначала Серый с хозяином долго беседовал, потом вышел, кивнул – ну, «шестерки» его и взялись. Так все разворотили – как смерч пронесся. Я думал, увлеклись, хотел смыться – куда там! Помнят… А потом вдруг еще какие-то подъезжают – и такое пошло веселье, дальше некуда. Я смотрю – один уже пистолет достает. Ну, тут они, конечно, про меня забыли: очень бурно друг с другом отношения выясняли. И все, – пожал он плечами.
О происхождении царапины и синяка Максим умолчал, и Аля не стала расспрашивать. Сказал только, что его подвез до Коктебеля какой-то вдребезину пьяный мотоциклист.
Он рассказывал все это безразличным, спокойным голосом и старался не смотреть на Алю. У нее сердце сжималось от жалости к нему –
Она вздохнула с облегчением, когда в Джанкое им не удалось напроситься вдвоем в первый же поезд на Москву.
– Не возьму больше, некуда, хлопчик, ну куда ты лезешь! – сердито воскликнула пожилая проводница. – Слазь, говорю, а то сейчас и дивчинку твою высажу! Вот уже что народ какой пошел, все им вынь-положь, пять хвилиночек подождать не могут! Говорю ж, через час на Москву пойдет поезд, на него и просись.
– Ладно, Алька, – вздохнул Максим, заметив, что она уже собирается спрыгнуть с подножки. – Порознь легче будет ехать.
Неизвестно, что он имел в виду: что легче будет договориться с проводником или то, о чем думала и она…
Всю дорогу от Коктебеля до Феодосии, стоя на палубе маленького катера, Аля смотрела, как исчезают вдалеке огни поселка, и ей хотелось плакать. Это была для нее особенная земля, она чувствовала ее, как чувствовала теперь свою душу.
Она почему-то больше всего жалела, что не успела еще раз сходить на то странное место близ горы Сюрю-Кая – пустынное, прекрасное, покрытое сухой палевой травой, – про которое какой-то неведомый архитектор сказал, что оно похоже на Испанию.
Огни поселка исчезали вдалеке, исчезал маленький дом под тремя ливанскими кедрами. Аля чувствовала, что какая-то новая, неведомая жизнь открывается перед нею – и не боялась своего будущего, еще не зная, что оно ей готовит.
Глава 17
Москва встретила ее тягучим летним унынием.
Несколько чахлых деревьев, высаженных весной под окнами Алиного дома, совсем засохли без полива и хоть какого-нибудь к ним внимания. Вытоптанная детская площадка была пуста, никто не качался на облезлых качелях и не играл в песочнице с серым песком.
Не то чтобы Аля ожидала увидеть зеленый дворик, звенящий детскими голосами, – но эта запустелая тишина подействовала на нее гнетуще.
Дома никого не было, и тишина комнат была так же уныла. Позвонив папе на работу, Аля узнала, что он в отпуске. Маму к телефону позвали, и она сообщила, что отец отбыл на отдых в Турцию.
– Но я тоже не собираюсь чахнуть здесь все лето! – решительно, с нотками упрямой обиды в голосе, сказала Инна Геннадьевна. – Хорошо, что ты приехала, Алюня! Может, вместе поедем отдыхать? Я уже смотрела: в Болгарии можно очень недорого…
– Вечером поговорим, мам, ладно? – ответила Аля.
Все у них было по-прежнему, и ей стало тоскливо.
Но ее-то жизнь не могла идти по-прежнему, со своей-то жизнью должна она была что-то делать! Аля смутно представляла себе, что именно, и, как утопающий, склонна была схватиться за любую соломинку.
Именно такой ненадежной соломинкой было письмо, вложенное Глебом Семеновичем в небольшую связку книг. Хорошо еще, что он успел все это приготовить к ее поспешному отъезду. А она даже не успела посмотреть, куда надо отнести передачу: некогда было что-то рассматривать, перебираясь с поезда на поезд, кое-как пристраиваясь в битком набитые душные вагоны…