Сто девяносто девять ступеней. Квинтет «Кураж»

Фейбер Мишель

— Нет! — с жаром воскликнул он. — Ты не понимаешь… я давно хотел тебе предложить, чтобы ты его забрала. Я просто не знал, где ты живешь. Я так подумал, что ты, наверное, остановилась в гостинице… а там с собаками не разрешают…

— Да, в гостинице, — сказала Шейн. — Но если нужно, я могу снять квартиру. То есть если на то найдется достаточная причина. — Да, да, да. Шейн зарылась лицом в пушистый бок Адриана, чтобы скрыть свою радостную улыбку. Мой, мой, мой.

— Просто я не хочу, — сказала Мак, — чтобы мы расстались, а у тебя обо мне так и осталось неверное впечатление. На самом деле я не такой уж плохой…

Шейн рассмеялась

и еще крепче обняла Адриана. Ей было совсем не смешно, просто она так спасалась от вероятной истерики — потому что сейчас ей хотелось выть в голос и плакать. Шов на бедре разболелся, и она испугалась, что швы могли разойтись, когда Адриан чуть не сбил ее с ног.

— Не хочешь войти в историю недооцененным?

Мак поморщился, как бы признавая, что ее удар пришелся точно в цель.

— Ну, да.

Шейн поднялась, опираясь руками об Адриана — пес даже не дернулся. Похоже, он инстинктивно понял, что Шейн просто не обойтись без его посильной помощи. Она заметила, что Мак украдкой взглянул на часы. Только теперь до нее наконец дошло, что он действительно уезжает, и у него скоро поезд, а в Лондоне его ждут дела, защита диплома…

— Ты не опоздаешь? — спросила она.

— Ничего. Даже если и опоздаю, то извинюсь. — Он сложил руки, словно для молитвы, и опустил голову, как монах на покаянии. — Меа culpa, теа culpa^[5].

Время как будто ускорилось и побежало в два раза быстрее. Шейн поняла, что это было прощание.

— Но мне надо вернуть тебе исповедь, — сказала она. — И бутылку. А их уже не забросишь в почтовый ящик.

— Не беспокойся, — сказал Мак устало. — Оставь их себе.

— Но эти бумаги стоят значительно больше, чем финский лапхаунд, и ты это знаешь.

Если Шейн и хотела поддеть Магнуса, заговорив на его языке, то у нее ничего не вышло. Он уныло усмехнулся и отвел взгляд.

— Только не для меня. Мне они нравились раньше. Такими, какими были… до того, как я понял, что это такое. Когда я был маленьким, для меня это было тайной — такой загадочной вещью из прошлого, которую мой отец буквально спас из-под обломков Жестяной Пристани. И которую он мне показывал, если я вел себя хорошо, а потом убирал обратно в «секретное место».

— Прости, Мак, — тихо сказала Шейн. — Меа culpa.

— Да все нормально. Я даже не сомневаюсь, что когда-нибудь ты напишешь на их основе научную монографию. И тогда, может быть, выразишь мне благодарность где-нибудь в предисловии, в разделе «Автор хочет сказать спасибо», а?

Она шагнула к нему и обняла. Крепко-крепко. Сперва он как будто смутился, но потом тоже обнял ее и прижал к себе с тихим вздохом. От него пахло зубной пастой, дезодорантом, хорошим одеколоном и, едва различимо, нафталином — этот букет ароматов все же пробил защитный барьер, и Шейн горько расплакалась. Хотя и давала себе слово, что никакой мелодрамы не будет.

— Я даже не знаю твою фамилию, — прошептала она.

Он застонал, а потом выпалил на едином дыхании вместе со смехом:

— Бойль.

— Ну, тут уж твой папа не виноват.

— А у тебя как фамилия?

Она еще теснее прижалась к нему, стараясь подавить в себе этот дурацкий, иррациональный страх — пережиток былых кошмаров, — что сейчас его большая ладонь, которая так нежно и ласково гладила ее по волосам, соскользнет вниз и сожмет ей горло.

— Это секрет, — сказала она и прошептала ответ ему на ухо, наклонив его голову к своим губам.

Когда Мак ушел, Шейн зашла за надгробие Томаса Пирсона и приподняла юбку, чтобы посмотреть, что у нее там с бедром. Она уже напредставляла себе всяких ужасов: что швы разошлись и бинты все в крови — но бинты были чистыми. Девственно белыми. Суперактивное

воображение, как всегда.

Она осторожно надавила на бедро рядом со швом. Боль была уже меньше. Причем болел только шов — боль уже не отдавалась в живот, «в самую глубь ее внутренностей», как раньше.

«Похоже, у вас внутри так и остался осколочек Боснии, и вы с ним ходили все эти годы», — сказал ей врач, просмотрев рентгеновские снимки. Шейн сначала не поняла, что он имеет в виду. Она решила, что это такое образное выражение, и врач намекает на ее прошлую психологическую травму, которая сказывается до сих пор. Но оказалось, что у нее в бедре застрял осколочек камня — воткнулся глубоко в мышцу, после того, как ее протащило машиной почти двадцать ярдов по улице, перепаханной танками, — и военные хирурги в Боснии его не заметили. Они спасли Шейн жизнь — и сделали все, чтобы спасти ей колено, но у нее началась гангрена, и ногу пришлось ампутировать. В общем, все было плохо, и могло быть еще хуже, так что, наверное, неудивительно, что в такой суете и запарке врачи — у которых тем более было работы по горло, и они даже как следует не высыпались, — проглядели осколочек камня в ноге у Шейн. Она так и ходила с этим «сувениром», и все эти годы он медленно, но верно пробивался наружу, прокладывая себе путь сквозь мышечные ткани.

«Но разве такое бывает?» — не поверила Шейн. Но врач ей все объяснил. Человеческий организм так устроен, что отвергает всякое инородное тело, так что случаи, подобные случаю Шейн, известны в медицине еще со времен Ренессанса. То есть об этом есть документальные свидетельства, а случаи были и раньше, конечно. Так что, по исторической медицинской статистике, случай Шейн можно назвать даже типичным.

Шейн встала на верхней ступеньке каменной лестницы и, сунув руку в карман, принялась перекатывать в пальцах осколок булыжника. Памятный сувенир. Интересно, Мак уже добежал до вокзала? Она представила, как он несется по улицам в своем элегантном костюме и жестких парадно-выходных туфлях. Сколько лет ей придется ждать, пока ему не исполнится… сколько? Сколько еще ему нужно прожить, чтобы Время превратило его в человека, который бы полностью подошел Шейн… Ага, размечталась. К тому времени он обязательно встретит кого-то другого. А про нее даже думать забудет. Камень в кармане был гладким, как галька, обтесанная морем — как будто все эти годы ее тело сосало его, как ириску, в надежде полностью растворить в себе. Ну вот, опять: суперактивное воображение.

Шейн было так странно: вот она стоит на скале над морем, внизу сонная гавань Уитби искрится на солнце, и типично английские черепичные крыши как будто слегка расплываются в теплом воздухе, а у нее в руке — камень с развороченной танками боснийской улицы, за тысячи миль отсюда. И что ей с ним делать? Может быть, сбросить его со ступенек? Просто ради интереса: сколько он пролетит, пока не станет неразличимым для взгляда и не превратится — уже безвозвратно — просто в еще один камушек в каменистом британском пейзаже? Но это так… сиюминутный порыв. Лучше оставить его у себя. На память. Как Шейн, собственно, и собиралась с самого начала. Она отнесет его в ювелирную мастерскую, и пусть ей сделают кулон. Он будет очень неплохо смотреться на серебряной цепочке. А святой Хильде придется ее простить.

Шейн пришла в аббатство почти к закрытию — последние посетители уже собирались на выход. Шейн заметила группу американских туристов, которые поглядывали на нее с искренней жалостью. Интересно, с чего бы? — размышляла она, направляясь к развалинам. И только потом до нее дошло: они, должно быть, решили, что она припозднившаяся туристка, и у нее есть минут пять, не больше, на осмотр всего этого древнего великолепия, пока сотрудники «Английского наследства» не попросят ее на выход.