Сто дней до приказа

Поляков Юрий Михайлович

— Не знаю, товарищ майор.

— Кто командир расчета? — Осокин дернул головой и повернулся к комбату.

— Сержант Титаренко.

— Это там, где Зубов? — что-то припоминая, спросил замполит.

— Так точно, товарищ майор. Я разберусь и вам доложу! — торопливо заверил комбат и, выходя из бытовки вслед за побагровевшим Осокиным, резанул нас бешеным взглядом.

— Все — хоккей! Да садись ты! — успокоил я разволновавшегося Елина, и тот вернулся к своим реставрационным работам.

Но мне-то было ясно, что

дело приняло скверный оборот! Комбат не первый год на этой работе и, зная Зуба как облупленного, конечно, догадался, кто тряхнул Елина. Но сама по себе случившаяся история не стоила бы выеденного яйца, если бы, как говорится, информация не ушла наверх. Поэтому можно представить, из каких слов сейчас состоит внутренний монолог Уварова. И я тоже чукча: «Не знаю, товарищ майор». А что сделаешь? Есть такая заповедь: не заклади! То есть: не заложи! Вот, черт, такой день, и так паршиво начался!

— Батарея, выходи строиться! — натужно проорал Цыпленок.

Началось утреннее построение. Обычно первыми выскакивали из дверей и строились «салаги», потом с солидной неспешностью выходили «лимоны», наконец появлялись уставшие от жизни «старики». Они неторопливо занимали промежутки в строю, заботливо припасенные молодыми. В этот момент обычно появлялся жизнерадостный старшина Высовень, и начиналось:

— Малик! — Молчание.

— Малик!

— Я!

— Головка от крупнокалиберного снаряда. Не спи — замерзнешь!

Но построения по всем правилам не получалось, потому что вместо прапорщика, влюбленного в меткое народное слово, перед шеренгой стоял разозленный комбат Уваров, и встречал он явление личного состава народу таким взглядом, что даже самые лихие «старики», вроде Шарипова, менялись в лице, торопливо застегивая воротники, и перемещали ременную пряжку с того места, где обычно расположены фиговые листочки, на плотную дембельскую талию.

— Вот черт, сам поведет, — тоскливо сказал мне Чернецкий. — И чего ему дома не сидится, с женой, что ли, поругался?

Заслышав про комбатову жену, Шарипов лукаво толкнул меня локтем.

— Нет, боится, — ответил вместо меня Зуб. — Помнишь, в день приказа он вообще в казарме ночевал?

— Мать честная! И так двадцать пять лет жить! — покачал головой Камал.

— Отставить разговоры! Батарея, равняйсь! Смирно! — Титаренко строевым шагом подошел к комбату, лихо повернулся и отчеканил: — Товарищ старший лейтенант! Шестая батарея построена. Заместитель командира взвода сержант Титаренко.

— Здравствуйте, товарищи артиллеристы! — недружелюбно поприветствовал нас комбат.

— Ва-ва-ва-ва-ват! — проревела батарея, что в переводе означает: здравия желаем, товарищ старший лейтенант.

Затем Уваров принял из рук Титаренко красную папку со списком личного состава и провел перекличку, в ответ на каждое «Я» вперяя в подчиненного испытующий взгляд и чувствуя себя в эту минуту, наверное, обалденным

психологом. Потом, перестроившись в колонну по четыре, мы отправились в столовую, но путь, обычно занимавший пять минут, на этот раз длился полчаса.

— Батарея! — скомандовал комбат. И тотчас на брусчатку обрушились слабенькие ножки молодых — словно горох по полу запрыгал. — Отставить! Кругом!

И мы вернулись к родной казарме, остановились и застыли, как декабристы, ожидавшие помощи со стороны несознательных народных масс, участвовавших в строительстве Исаакиевского собора.

Я переминался с ноги на ногу и думал о том, что комбат хотя и неплохой мужик, но с самодуринкой: то ему на все наплевать, то хочет враз все переделать. Лично мне симпатичнее лейтенант Косулич или даже прапорщик Высовень, они тоже иной раз любят дисциплиной подзаняться, погонять туда-сюда, но делают это без упоения, а, так сказать, подчиняясь суровым обстоятельствам. И хотя взводный при этом утомительно вежлив, а старшина обзывает нас «плевками природы» и «окурками жизни», зла на них никто не держит.

— Батарея! — скомандовал старлей, решив, что мы все осознали, — и строй снова двинулся к столовой.

На подмогу немощным «салагам» и «скворцам» пришли «лимоны», сообразившие, что положение нужно спасать, хотя, в принципе, свое они уже оттопали. Но горох остался горохом, правда несколько увеличился в размерах.

— Отставить! Кругом!

И опять мы неподвижно стояли возле казармы.

— Хреновые дела, — шепнул Зуб, до сего момента не замечавший меня. — Комбата кто-то разозлил.

Хотел я было объяснить однопризывнику, что этот «кто-то» — он сам, но решил не опережать события.

Наконец с третьей попытки, когда, забыв свою гордость и вспомнив далекую молодость, приударили ножкой и «старики», дело пошло на лад. В казармах задребезжали стекла; казалось, еще один удар — и вся батарея провалится к черту сквозь вибрирующую брусчатку.

— Запевай!

С песней повторилось то же самое, что и со строевым шагом. Но в более сжатые сроки. И когда уже каждый топал и пел из последних сил, а батарея стала похожа на громыхающий колесами и подающий непрерывный гудок поезд «Владивосток — Москва», — комбат решил, что пайку мы заработали, и повел нас на завтрак.

По команде мы забежали в столовую и, как обычно, расселись за пятью длинными столами — у окошка «старики», а дальше, к проходу, в соответствии со сроками службы, — остальные. В огромном зале висел милый сердцу каждого солдата густой звон мисок и ложек, а на стене красовался знаменитый лозунг, выполненный полковым талантом, клубным деятелем младшим сержантом Хитруком под руководством зампотылу майора Мамая:

ХЛЕБА К ОБЕДУ В МЕРУ ЛОЖИ,

ХЛЕБ — ЭТО ЦЕННОСТЬ, ИМ ДОРОЖИ!