Сто дней до приказа
Шрифт:
Просматривая подшивку, я дошел до номеров, посвященных весенним учениям, и натолкнулся на материал «Точность — обязанность артиллеристов» о расчете сержанта Муханова из соседней батареи. Он и его ребята действительно работают классно, нам до них далеко. Читаем:
«— Ну как, все в экипаже нормально? — спросил у подчиненного сержант Леонид Муханов.
— Порядок! Не подкачаем!
Артиллеристы волновались. «Трудный день! — думали они. — Большая ответственность, ведь нам поручено выполнить сложную задачу».
Но вдруг размышления были прерваны: переправа! Через приборы наблюдения виднелась водная гладь.
— «Первый»! — услышал в наушниках сержант голос командира батареи. —
— Взвод, к бою! — скомандовал Леонид.
Самоходные артиллерийские установки перестроились в боевую линию и вышли к урезу воды. Бой за переправу был коротким. Благодаря внезапности удара, умелому маневру огнем, машинами воины, израсходовав минимальное количество боеприпасов, уничтожили все цели, расчистили путь своим товарищам.
В итоге подразделение получило отличную оценку. Проверяющий тепло поздравил батарею с очередной победой».
Я тоже помню ту переправу, но только по-своему — как заряжающий, замурованный в тесном, полутемном и задымленном нутре самоходки, о маневре которой можно догадываться только по резким толчкам, кидавшим меня из стороны в сторону.
Разверзшийся казенник принимал очередные снаряд и гильзу, вместе похожие на стократ увеличенный автоматный патрон, затем в шлемофоне звучало повторенное Титаренко вслед за комбатом «Огонь!». Нас встряхивало, и дышать становилось еще тяжелей… Когда условный противник обратился в бегство, мы откинули люк, вылезли наружу, и небо показалось таким ярким, а воздух таким чистым, как в детстве, когда после двух недель болезни впервые выходишь во двор и дышишь до слез…
Потом мы шли по безжизненному, изрытому воронками полигону и выбирали из земли осколки: сегодняшние — теплые еще, нестерпимо блестящие, и давешние — уже порыжевшие по краям. Перед тем как положить в пилотку, я взвешивал очередной осколок на ладони и представлял, как он мог бы войти в меня, прямо в сердце.
Оказалось, над подшивкой я провел больше часа, потому что Жорик уже закончил адрес для начфина и доделывал альбомы, при этом он сокрушался, что из нового пополнения пока не подобрали молодого наборщика. Был, правда, один из Гомеля, но набирал все по-белорусски — через «а», пришлось отправить в подразделение. И сейчас он, Жорик, уникальный специалист и ветеран типографии, вынужден, как на первом году службы, подметать пол и собирать мусор. За жалобами прошло еще полчаса, и наконец Плешанов протянул мне готовые альбомы:
— Годится?
— О! Ты настоящий друг!
— Ладно, ладно! Это подарок тебе к ста дням!
— Спасибо! А помнишь, как мы в санчасть ходили?
— Дураками были!
— А помнишь, как мы в карантине утку ели?
— Утку! — Жорик зажмурился. — Разве можно про утку перед обедом? Нет в тебе чуткости, Леша!
Вернувшись в батарею перед самым построением на обед, я вручил ошалевшему от счастья Зубу его альбом, а потом отловил Елина, который бродил вокруг казармы живым укором женскому вероломству, и тихонько спросил:
— Был у Осокина?
— Бы-ыл… — удивленно ответил он, поднимая на меня свои несчастные глаза.
— Ну и как? Следствие ведут знатоки: припомните, кто, где, когда и при каких обстоятельствах оторвал вам голову?..
— Нет-ет, — покачал головой мой подопечный. — Замполит спрашивал: откуда я приехал, кто родители, трудно ли работать пионервожатым?..
— А про пуговицы?
— Нет…
— О чем еще говорили?
— О празднике «Прощание с пионерским летом».
— Молодец! — Мне захотелось обнять парня. — Я бы тебя взял с собой в разведку!
— Меня уже взяли… В кухонный наряд… — сообщил Елин и радостно улыбнулся, словно шел не котлы драить, а получать переходящий вымпел за победу в межобластном трудовом пионерском рейде под девизом «Хлеба налево, хлеба направо».
9
— Не
— Да что вы из меня жилы тянете! — вдруг тонким заячьим голосом вопит Зуб. — Если что-нибудь случилось, все загудим! Все! Понял?..
— Почему — все? — удивляется Шарипов. — Вот Малик не загудит! Можешь ему свою дембельскую шинель подарить, она ему раньше, чем тебе, понадобится. — Камал кивает на зардевшегося «сынка»: — Купряшин не загудит — он умный. Я не загу… Не загу-жу… Скажу им: «Я русский не знай… Ничего не понимай…» — меня и отпустят.
— А меня? — взволнованно спрашивает Цыпленок.
— Тебя? — Шарипов пытается пустить отполированной дембельской пряжкой тусклого лунного зайчика. — Тебя, как отца двух детей, амнистируют. Ладно, хрен редьки не слаще… Пошли на полигон!
Он спрыгивает с самоходки на землю, и мы двигаемся по направлению к выходу, но у самых ворот налетаем на комбата Уварова. Разговаривая с часовым, старлей держит перед собой свою широкоформатную фуражку и платком протирает ее изнутри, точно кастрюлю.
Однажды после действительно бездарно проведенных учебных стрельб комбат пообещал нам «небо в алмазах» и в тот же день, после отбоя, пьяный вусмерть шумно ввалился в казарму, чтобы устроить маленький «блиц-подъем» с построением. Мы посыпались на пол и, дрожа от полночного холода, одевались, теряя накопленное под одеялом тепло. А комбат, покачиваясь, стоял посреди казармы, освещенный тревожным желтым светом, и следил за секундной стрелкой: мы должны были уложиться в минуту. Раза два мы не укладывались, и он хмельным голосом говорил: «Стоп!» Значит, нужно было раздеваться и лезть назад, в остывающие койки. Ребята старались улечься полуодетыми, чтобы сократить время, и наконец выстроились перед казармой. Знобило. Комбат плел что-то о расхлябанности и разгильдяйстве. Потом он неожиданно, чтобы застать врасплох, крикнул: «Отбой! Минута! Время пошло!» Все ринулись в казарму, в дверях образовалась пробка. Передние еще успевали раздеться, а последние бросались на койки в полном обмундировании. Когда последний солдат укрылся одеялом, вошел утомленный Уваров, оглядывая казарму тяжелым взглядом, также, как сейчас, вытер фуражку, устало буркнул «отбой», выключил свет. Он еще поворчал за дверью на дневального и в свете фонарей прошел мимо окон нарочито твердым шагом. После этого случая примерно на неделю комбат увял: во время построений рассматривал в основном наши сапоги, заводил с солдатами душевные разговоры, а на политзанятиях интеллигентно обходил вопросы укрепления воинской дисциплины.
И вот сейчас, словно не замечая нас, он сурово выпытывает у часового совершенно бессмысленные вещи: знает ли тот рядового Елина из шестой батареи, не видел ли его вблизи автопарка… Наконец, так ничего и не добившись, Уваров поворачивается к нам, надевает свою знаменитую фуражку и командует:
— Ефрейтор Шарипов, постройте людей!
Мы мгновенно оформляемся в куцую колонну по двое.
— Бегом марш! — командует Уваров.
И мы, громыхая сапогами, устремляемся в сторону полигона, откуда доносятся хриплые гудки ночного товарняка.
— Раз-два-три… — командует комбат. — Раз-два-три…
Может быть, самое приятное время в армии — послеобеденное ожидание писем. В курилке (этим словом обозначается врытая в землю железная бочка и скамейки вокруг нее) нас собралось человек пятнадцать, и мы терпеливо ждали, пока неторопливый полковой почтальон (а куда торопиться — служить еще год) разберет сегодняшние письма. Почта расположена как раз напротив нашей казармы, и обычно, закончив сортировку, он высовывает голову в форточку и кричит: «Шестая батарея!»