Сто дней, сто ночей
Шрифт:
Выкрики, бессвязные слова путаются в скороговорке бормотания.
— Какого же хрена командование смотрит? — снова начинает неугомонный парень.
— А что им, генералам, сидят себе за Волгой и набивают пузу американской консервой, — отзывается верхний.
— Сидят, да не все, — свешивает голову с дальней полки чернявый сержант с тюрбаном из бинтов на голове. — Вот наш командующий Чуйков, так тот…
— Наш, наш, — передразнивает чернявого трескучий бас где-то близко у Комиссарова стола. — Он так
— Была бы жратва, — тонюсеньким голосом начал кто-то, но на него зацыкали.
— Ты про жратву не болтай, — угрюмо оборвал его Семушкин. Он потер бороду и добавил: — А все же, братцы, про нас знают. Тут и говорить не об чем. Ежели бы не знали да не ведали — «кукурузников» не посылали бы.
— Эх ты, жердина еловая, — проскрипел верхний. — Если бы да кабы, во рту выросли бы грибы.
— Знаешь, браток, — поднимаясь, грозно прошипел дядя Никита, — ты меня не учи! Я знаю, что говорю, дрючок осиновый! Сам комиссар сказал, что нам будет подмога.
— Комиссар, — ехидно протянул верхний. — Для чего же он документы изничтожает? Жди подмогу… Что она, эта подмога, пташка перелетная? Чив-чив — и через Волгу к нам, да?
— Заткни ты ему, Семушкин, скворешню, — опять вмешался Ситников. — Ишь заюлил, как бес перед заутреней.
— Эх, братцы, да разве я со злобы какой говорю, — ведь сил моих нетути-и…
— Давно бы так, а то тянет душу, как заупокойную заладил, — примирительно сказал Ситников.
— Дайте срок, робята, и вызволят нас отсюдова. А силов?.. Что про то говорить. Расея-матушка велика. Пождем — увидим, — Семушкин снова садится.
После этого разговора тишина кажется еще более тяжелой. «Пи-ить, пи-ить», — стонет умирающий.
Под вечер к нам врывается комиссар. Он, не проходя к своему столику, тихо говорит:
— Товарищи! — пауза. Потом: — Товарищи, немцы начинают атаку. Наверху не хватает людей. Мы во что бы то ни стало должны выдержать эту атаку!
Комиссар оглядывает всех. Его лицо сурово, глаза смотрят строго и настойчиво. До этого дня мы, можно сказать, не знали комиссара. Он был для нас политическим работником — и только. Теперь же перед нами стоял человек с непреклонной волей, суровый и мужественный, готовый ценой собственной жизни спасти то, ради чего мы столько боролись.
— Мы вынесли на своих плечах основную тяжесть фашистских ударов. Так неужели же теперь, когда гитлеровцы выдохлись, мы поднимем руки? Помните; победа решается здесь. А сейчас все, кто способен защищаться, за мной!
Комиссар круто поворачивается, выходит. Несколько секунд висит мертвая тишина.
И вдруг наш лазарет дрогнул. Бешеная ярость подхлестнула нас. Затрещали нары под тяжестью сползающих тел.
— Поднимать руки?!! — взревел Семушкин. — Нет, врешь, проклятый фриц!
— Не сдаются!
Кто-то сползает сам, кто-то опирается о плечо товарища и протискивается к выходу.
— Нет, не возьмешь, гад! — выхватывая из-за голенища финский нож, скрипит зубами чернявый сержант. Из-под его расстегнутой гимнастерки глянула матросская тельняшка.
— Умирать, так с музыкой! — кричит молодой парень, прыгая на одной ноге. И какое-то остервенело-злобное веселье охватывает всех.
— Я им глотку перегрызу! — потрясая кулаками, грозит скептик с обмотанной желтыми бинтами ногой.
— Братцы-ы, дайте мне штык, чтобы я мог хоть разок завезти немцу в морду! — просит лежачий боец с трескучим басом.
Все личное забыто. Как будто кто-то подменил этих людей, которые только что со вздохами жаловались на невзгоды. Перед лицом опасности они снова были бойцами, готовыми драться до последнего вздоха. Теперь каждый из них видел перед собой не обмотанную окровавленными тряпками руку, голову, ногу, а тот клочок земли у самой Волги, который был пусть небольшой, но нужной, очень нужной частицей великой Страны Советов.
Даже тот, кто четверть часа назад лежал без движения, сейчас выкарабкивался с нар, чтобы встретить смерть как солдат.
И среди всей этой нечеловеческой ярости раздается одинокое: «Пи-ить, умираю!» И еще раз с надрывом: «Умираю, отомстите, брат…»
Грохот атаки тревожным сквозняком врывается в распахнутые настежь двери блиндажа. Разрывы гранат гремят где-то совсем рядом.
— Дядя Никита, где мой пистолет? — скороговоркой спрашиваю у Семушкина.
Он торопливо достает из кармана шинели ТТ.
— А вот он, Митрий, вот!
Он помогает мне подняться, и мы встаем с ним в этот своеобразный, полный решимости и ненависти к врагу строй.
Выходим. На круче идет какая-то возня. Неужели рукопашная? Песок и галька желтым потоком сбегают вниз. Что-то с шумом срывается и катится мимо нас.
— Фриц! — говорит Семушкин.
Убитый фашист остается лежать на песке.
— Братцы, наверх! — командует сержант, размахивая финкой. — Полундра-а!
Мы карабкаемся по круче, помогая друг другу. Над нами низко проносится снаряд, потом другой… третий.
— Наши-и! — кричит кто-то.
Мы еще не видим, что там, позади нас, но уже всем нутром своим чувствуем огромную радость.
Атака немцев захлебывается в самом начале. Из-за острова показывается четверка бронекатеров, вооруженных пушками и крупнокалиберными пулеметами.
— Ура-а! — гремит передовая.
Ходкие суденышки ловко лавируют между льдинами. Снаряды, посылаемые с бронекатеров, рвутся среди атакующих гитлеровцев.
— Ура-а! — кричим мы.
— Ура-а! — кричат раненые из норок.