Сто дней, сто ночей
Шрифт:
— Быстрее, товарищи! — торопит старшина.
Мы ускоряем шаг.
Страшное впечатление производят на меня знакомые места: какая-то смесь радости, страха и тоски. Вон тот овраг, где оставил я Серегу; вон водокачка, где еще до сих пор защищаются несколько бойцов; а вот и блиндаж КП. За наше отсутствие ничего не изменилось, даже штабель из мертвых тел все еще чернеет на своем месте. И что могло измениться, когда связь с правым берегом была прервана?
У блиндажа нас встречает сам комиссар.
— Давно
Комиссар, или, вернее, замполит, говорит еще что-то и даже смеется и хлопает старшину по плечу.
— Молодцы, товарищи!
Под каждым из нас образовываются самые настоящие озера. Мы складываем мешки на полки и рассаживаемся. Старшина достает из кармана брюк газеты. Но в каком они виде!
После короткого разговора с замполитом старшина подает нам руку и уходит обратно, взяв с собой и двух ездовых. Как-то им посчастливится обратный переход? Мы с дядей Никитой остаемся в блиндаже.
— Ну, — обращается к нам замполит, — раздевайтесь, обсыхайте и…
— Есть, товарищ капитан!
И снова мы в окопах. Смураго такой же неутомимый и цепкий. Ни голод, ни холод, ни тяготы окопной жизни, ни близость смерти не могли его сломить. Похоронив в себе личное горе, этот боец точно сросся с оружием, с окопом, с солдатской шинелью. Он все еще защищается в том окопе, в котором погиб Сережка, из которого он же, Смураго, вынес меня.
И опять нас трое. Сережу Подюкова мы похоронили в овраге.
О наступлении на нашем участке пока не говорят. Ведь, в сущности, ничего не изменилось. По-прежнему мало сил и боеприпасов, по-прежнему враг сторожит Волгу и огнем пулеметов преграждает к нам доступ. И все же мы знаем и чувствуем, что долго сидеть здесь не будем.
Сегодня ночью к нам прибыло пополнение. Новички окапываются вокруг нас. Их привел Федосов.
— Здорово, други-приятели! — поднимаясь к нам, приветствует он. — Как тут у вас?
Вид у него бодрый, щеки румянятся, подбородок блестит глянцевой синевой.
— А все так же, — отвечает Смураго. — Здравия желаем, товарищ старший лейтенант, — пожимает он протянутую руку Федосова.
Со мной и Семушкиным лейтенант тоже здоровается за руку. «Нет, Федосов все такой же, каким был. Такие люди не зазнаются», — думаю я.
— Как держались? — спрашивает Федосов Смураго.
— Да как сказать… всяко было. К нашему счастью, после катеров нас ни разу не атаковали.
— Выдохлись, сволочи! — говорит старший лейтенант.
— Ваша правда, выдохлись.
— Ну, а сейчас уже не долго ждать. Вот читайте.
Федосов достает из планшета армейскую газету и, передав ее Смураго, уходит.
Пока
Теперь мы решаем отправить отважного солдата на суточный отдых. Но прежде садимся на площадку и разворачиваем газету. В сводке читаем о количестве разгромленных дивизий, о пройденных за день километрах: «Наступление, начатое в районе среднего Дона, успешно завершено. Разгромлены третья румынская, восьмая итальянская армии и часть немецких войск».
— Видали? — улыбается Смураго.
— Трещит Гитлер, трещит! — довольно басит дядя Никита.
Над нами гудят двухкилевые «петляковы» в сопровождении «яков» и «лавочкиных». Теперь они целыми днями висят в воздухе.
Мы, запрокинув головы, смотрим на красные звезды наших пикировщиков. Дьявольски хороша эта пятиконечная эмблема. Глядишь на нее и радуешься.
Семушкин что-то хочет сказать мне — это я вижу по его глазам, — но никак не решается.
— Что, дядя Никита?
— А так, Митрий, ничего, — упавшим голосом говорит он. — Ты, кажись, опять письмо получил?
— Ага, от матушки.
— Это хорошо.
Он отворачивается и достает кисет. И только теперь я вспоминаю, что он, мой друг и приятель Семушкин, ни разу не получал никаких писем. Что он, бессемейный? бобыль? Или я ошибаюсь? Собственно, что мы знаем друг о друге? И было ли время расспрашивать или рассказывать о себе, о родных, о доме? Те недели, которые мы провели в тылу, прошли как-то незаметно быстро. Мы слишком дорожили временем, чтобы распылять его на разговоры. А скорее всего мы просто забывали о своем личном.
— Но я же вижу, дядя Никита: что-то хочешь сказать.
Он вплотную подходит ко мне и шепчет на ухо:
— Дело, Митрий, есть одно… Только требует оно полнейшей тайны…
Я несколько удивлен таким сообщением.
— Личных дел моих касается, — говорит он, обдавая меня махорочным дымом.
— А Смураго нельзя?
— Ни-ни, — торопливо перебивает он.
— Ладно, никому не скажу.
— И смеяться не станешь? — Он прищуривает глаз.
— Дядя Никита!
— Ладно, слушай.
Он швыряет цигарку и, выпустив через ноздри две синие вожжи, начинает:
— Митрий, вот все вы получаете письма, приветы и всякое ласковое обращение. Одному пишет жена, другому мать, третьему невеста и все такое. Был у нас с тобой Сережа, ему бабушка писала, — тут он делает паузу и глядит на чернеющий на дне оврага бугор Сережкиной могилы. — Серега тут ни при чем. Так вот, есть у меня на примете одна…
— Ты одинок, дядя Никита? — перебиваю я.
— Одинок, Митрий, как перст одинок.