Сто миллионов лет и один день

Андреа Жан-Батист

Открой глаза. Я должен вспомнить что-то важное. Я слышу снег, потрескивание кристаллов. Далеко внизу земля уже шевелится, расправляется проклюнувшееся семя, буравит усиком почву. Я слышу, как сочатся черные реки, я опускаюсь еще глубже, до влажного бульканья лавы. Голоса, музыка, радиоволны Вселенной. Сок поднимается в стволе дерева, лопается яйцо жука во мшистой колыбели. Весна исполнила мое желание, она не так уж далеко, надо только вслушаться. Вот я и слушаю, Эме.

Надо проснуться. Что-то такое про волка. Я в озере, я медленно погружаюсь, далеко вверху сверкает треснувший лед, вокруг ранца плавают книжки, а вот и илистое

дно, страх уходит, мне хорошо, высокие травы вздымаются, как мамины волосы, когда она склоняется поцеловать меня на ночь, но нет, мой час еще не пробил, чьи-то руки зовут меня, я отталкиваюсь пяткой, всплываю и глотаю огромный шар воздуха.

Метель свирепствует. Я больше не чувствую холода. Вспомнил. Далекую уже фразу Джио. На этом плато нет волков, «разве что они знают проход, который мне неведом». Может, и есть путь, есть способ выйти из этой долины, помимо железной тропы.

Стою посреди снега. Как я здесь очутился? Ах да, след волка. Я иду по нему уже час. Вздремнул всего минуту, чтобы передохнуть, прислонившись к сугробу. У моих ног цепочка следов еще ясно видна, несмотря на поземку. Она взбирается на восточный склон котловины, который я знаю хуже всего. Я так разогрелся от ходьбы, что снял куртку и перчатки. Я весь горю от пота, сбрасываю свитер, фуфайку, они меня душат. Я гол по пояс. Надежда окрыляет меня, я не чувствую усталости. След ныряет за уступ, образующий миниатюрную впадину на краю котлована. Здесь на большой площади снег утрамбован, видна рыжая шерсть вперемешку с черной. Мой волк не один, их двое — может, это пара ищет еду для детенышей.

После уступа след продолжается. Он идет все выше и выше, по всей длине котловины на высоте трехсот-четырехсот метров над дном. Луна исчезла, и я вхожу в тот час, которого научился бояться: час умирания души, час безумного сомнения во всем, даже в том, что взойдет солнце. Главное, не останавливаться. Я задеваю плечом черный камень, который мне указал Джио: отметка в три тысячи метров. Воздух все реже, мои легкие качают то немногое, что осталось.

Я иду уже два часа. И вдруг, разом, след исчезает во взвеси свежего снега прямо посреди склона. Картинный пожар охватывает горную цепь надо мной и рассеивает демонов, что штурмуют уже мой разум, предлагают гипотезу о волках, свалившихся с неба, как злой дождь. Где твоя логика, Стан? Они не свалились с неба. А раз они пришли не с неба...

На четвереньках расчищаю вокруг себя снег. Вот она, расселина в горе. Достаточно широкая, чтобы я мог залезть туда, а мне хочется спать, так хочется спать.

Только не сейчас. Когда так близко до цели. Открой глаза. Вот, они открыты, меня вытаскивают из озера, укладывают на лед, хорошо, что сторож проходил мимо, кто-нибудь, бегите за подмогой, ты жив, малыш? Да какая разница, все было так давно.

В последний раз оборачиваюсь к провалу. Далеко внизу — черная точка, свернувшаяся клубочком возле сугроба. Это человек, обхвативший руками колени, маленький шарик, который стужа катает большим пальцем. Он борется, упорствует между двух миров, отказывается дать себя раздавить. Этот человек — я. Галлюцинация, одна из тех чудовищных грез, что описывал Джио.

Но кто из нас настоящий? Я, стоящий на склоне, на цепочке волчьих следов? Или тот, скорчившийся внизу, изо всех сил удерживающий руками последние биения сердца? Кто из нас чья греза?

Я

ныряю во чрево горы. Дорога длинна, руки вытянуты, обороняясь от тьмы. Бесконечный каменный коридор, настоящий лабиринт, где следы волков иногда различимы в сером свечении странных грибов. Я тысячу раз спотыкаюсь и снова бреду. Часы и часы, снова и снова, до полного изнеможения, и вдруг...

Гигантская пещера, ощетинившийся сталагмитами собор. С одной стороны в стене — синий витраж, мы упираемся в ледник. С другой стороны сквозь расщелину, выходящую на мирную долину, потоком льется солнце — это портал волков, за ним — свобода. Она подождет.

Tiranosaurus stanislasi. Леучо не солгал. Вот он, его дракон, в середине нефа, под охраной тысячи паломников из кальцита. Это диплодок, существо длиной более тридцати метров, самый прекрасный экземпляр из всех, что я когда-либо видел. Он лежит рядом с другим, поменьше, наверняка детенышем. Малыш размером с три моих роста, передние лапы сломаны напрочь. Когда-то, в далеком прахе времен, он упал в эту пропасть. Мать пыталась спасти его и застряла сама. А мир оставил их и на цыпочках пошел дальше. Никто о них не скорбел, никто не оплакивал, потому что долго никто не приходил: сто сорок миллионов лет пришлось прождать, пока кто-то наконец додумался поплакать. И потому я сажусь у их изголовья, я сторожу их сон в ночи без рассвета, я сторожу их безмерную любовь — любовь исполинов.

Спите. Скоро я уйду, не разбудив вас, потому что проснуться уже не дано никому.

— Это для меня?

— Конечно, для тебя.

Мама так и не выпустила из рук чемодан. Она делает шаг вперед, трогает кровать — таких больших она еще не видала, — меряет шагами собственную комнату — в самой глубине квартиры. Я открываю все шкафы, один будет для платьев, другой для меховых манто, еще один для вечерних нарядов, которых у нее пока нет.

— А лепнина на потолке, мама, ты только посмотри!

Она смотрит своими американскими глазами, смотрит и молчит, и улыбается. Ничего она не постарела. Она никогда не станет старой.

— Спасибо тебе, Нино. Как хорошо нам будет здесь жить. Совсем как раньше. Когда у нас был тот пес, которого ты так любил, такой серый...

— Синий. Корка.

— Да-да. Мне нужно сказать тебе про него одну вещь...

— Я знаю, мама, давно знаю. Отдыхай. Путь был долгий, ты устала. Сколько пришлось выкопать разных фоссилий и скелетов, чтобы добраться сюда.

— Бедные твои ногти, Нино... Что с ними стало...

Не переживай, такая у меня работа. Поставь чемодан. Приляг. Закрой глаза. Мягко как, правда? А потом мы отпразднуем нашу встречу. Пойдем в оперу, будем танцевать и кружиться. А когда ты устанешь, обопрешься на мою руку.

Я сижу у кровати и слушаю, — твое дыхание все медленнее, ты погружаешься в сон. Сейчас я неслышно уйду.

Сейчас я гашу свет.

ВЕСНА

Это край, где ссоры длятся тысячу лет. Сюда давно уже никто не приходит. Древние автобусы, как ржавые слоны, лежат на боку, издыхая на холодном цементе дворов, открытых всем ветрам. Им больше не карабкаться по дороге, заросшей травой, она ведет в пустую деревню. Здесь нечего смотреть и нечего делать. Только развалины и тоска.