Сто миллионов лет и один день
Шрифт:
А откуда этот консьерж был родом, не знаешь? Не говорил случайно, как зовется та долина? Девочка понятия не имела. Я выспрашивал про другие детали — где пещера? как ее узнать? Лицо девочки, залитое нежной розовизной, вдруг просияло. «Пещера у подножия ледника, — пересказывала она тоненьким, как бубенчик, звонким голосом. — От нее видны три вершины в форме пирамид, увенчанные молниями». Это было все, что она удержала в своей короткой памяти, битком набитой драмами и чудесами.
В последующие дни я без особого труда узнал имя консьержа. Он жил незаметно, пока в один весенний вечер не отвалился
Официальная жизнь консьержа начиналась там, на пожелтевшем формуляре военного госпиталя. Двадцать лет, тахикардия, комиссован. А что было раньше, не знал никто.
Шли годы. Мои послания терялись, желтели в почтовых ячейках или возвращались ко мне не распечатанными, припорошенными пылью далеких краев. Мои звонки тренькали в пустых кабинетах. В конце концов я сдался, убедил себя, что то была всего лишь сказка, которую сочинил для парижской ребятни, тоскующей по приключениям, старик, тоскующий по родине. Я переключился на работу, запросил давно полагавшийся мне грант, который отправил бы меня на несколько месяцев в Лондонский музей естественной истории. Дело было закрыто.
И вдруг полгода назад пришел пакет в сопровождении письма с извинениями. Штемпель был весь расписан какими-то заальпийскими завитушками и чернильными львами, рычавшими не всерьез и не способными кого-либо испугать. Письмо было из итальянской администрации. Неведомый чиновник заверял меня в своем глубочайшем почтении. Оправдывался кучей утерянных дел, пожаром, уничтожившим акты гражданского состояния. Все, кроме тех, что лежали в конверте: свидетельство о рождении Леучо Д. с названием его деревни. И его же свидетельство о браке — случившемся восемнадцать лет спустя в той же долине. Ну, или почти той же, ибо присоединение к Франции графства Ницца сделало ее французской территорией.
Я ринулся из университета на улицу Эколь — покупать карту. Вот они, три пика, прислонившиеся к Италии. Часовые, сторожащие ледник, плотно задрапированные розовыми линиями на сером фоне от Меркантура до Арджентеры. Умеющему читать карты эти кривые говорили о резкой и опасной вертикальности. Шаг вправо, одна ошибка — и ты умрешь пьемонтцем. Шаг влево — французом. Дракон надежно спрятался в каменной котловине, в горном цирке, который древние люди наверняка считали обителью богов.
Бога не было — ни в горах, ни в другом месте. Но для экспедиции отпущено не больше двух месяцев, максимум трех для работы на такой высоте. С появлением первых снежинок котловина отделится от земли и вернется в небытие.
Я погладил карту и словно коснулся пальцами зверя, спящего в бумажном гроте.
Не прошло и часа, как у меня в кабинете зазвонил телефон. Невзирая на бесспорное качество моей работы, грант отдан другому исследователю, — тут дело тонкое, решение на самом деле политическое, — вы же понимаете, Стан? Ректор университета обещал мне
Желтые стены моего закутка рухнули, как плохо закрепленная декорация.
— Алло! Стан?
Вокруг меня, насколько хватало глаз, расстилался луг, плавно поднимаясь к окутанным дымкой подножиям гор. А я все сидел на стуле за каким-то нелепым столом, — только неожиданно для себя поумнел.
— Стан, вы еще здесь, у телефона?
Я встал и шагнул в туман.
Пока мы ждали проводника, я все объяснил Умберто и Петеру. Теперь они наконец знают: мы здесь затем, чтобы творить Историю, а не бегать за ней вдогонку и не довольствоваться, как стервятники, теми отбросами, которые она из милости нам швыряет.
— Апатозавр? — выдвигает гипотезу Петер. — Диплодок? А может...
Его глаза горят. Я догадываюсь, что он скажет, у нас одинаковые ногти.
— А вдруг это вообще бронтозавр? Одинаковые ногти и одинаковые мечты.
— Или единорог, — бухает Умберто.
Умберто очень рано выгнали из церковной школы, он мне сам рассказывал. Он спросил у падре, какого размера у Бога башмаки. Ученый не способен проглотить абсолютно нелепую историю и не задать вопрос, не потребовать доказательств, конкретных деталей. Его кредо — сомнение.
— Представь себе мальчишку лет тринадцати-четырнадцати, Берти. Представь себе его одного посреди бури, испуганного, выбившегося из сил. Он обнаруживает скелет динозавра в прекрасном состоянии сохранности. У него ни грана научных познаний. Зверюга титанических размеров, не похожа ни на что из виденного им прежде.
— Если это так, зачем хранить все в тайне?
— Потому что дракон говорил с ним... Потому что у него был жар, бред или приступ суеверного ужаса... Понятия не имею. Не важно почему.
Умберто корчит гримасу, пальцами теребит щеки и щиплет челюсть так, словно заранее наказывает ее за то, что она скажет.
— Или же это чистый вымысел. Сказка для скучающей парижской ребятни.
— Только вот...
Остается всего один шаг. Деталь, которая от всех ускользает.
— Только вот если это сказка для детей, — шепчет Умберто, — что же тогда он не описывает голову огромной, страшной, с острыми, как сабли, зубами? Почему тогда безграмотный крестьянин рассказывает, наоборот, про голову, непропорционально маленькую относительно остального тела, что анатомически точно соответствует диплодоциду?
Я бью ладонью по столу так сильно, что оба подпрыгивают.
— Именно!
— Но в этом регионе не было ни одного значимого открытия ископаемых, — возражает гигант.
— Аргумент глупый и ненаучный.
Я на секунду пугаюсь, что обидел его, что в запале спора слишком сильно контратаковал, но Умберто добродушно принимает поражение. Петер бессознательно клонится то к одному говорящему, то к другому, как бы выуживая ответ, и это маятниковое движение было бы ужасно смешным, если бы он при этом не скрипел стулом.