Сто миллионов лет и один день

Андреа Жан-Батист

— Ты как, Стане? Ты весь белый.

— Запыхался немного, и все.

— Мы оставим канистры с мазутом, Джио вернется и поднимет их, пока мы будем работать.

— Welch eine unglaubliche Landschaft! Что за фантастический пейзаж! Скорей бы его увидел Юрий.

Запах ржавчины. Первые звенья железной тропы покрыты льдом, и я еще не знаю, что в экспедиции нас будет пятеро.

Адская долина, Чертов рог, — дьявольская сила слышна здесь повсюду, и теперь я понимаю почему. С каждым шагом, с каждой скобой, которую я беру,

вдыхая ржавчину, вес моего тела удваивается. Страх оковами опутывает шею и плечи.

Бесконечный рывок из земного тяготения. Это восхождение по сути не сильно отличается от выхода из детства. Когда я заявил родителям, что хочу быть палеонтологом, Командор дал мне такую оплеуху, что до вечера звенело в ушах, и приказал не строить из себя невесть что. Есть земля — будешь вкалывать, и точка. Я поведал о своих научных поползновениях аббату Лаверну, но наместник Бога и ангелов в нашем приходе больше интересовался тренировками местной футбольной команды, чем наукой. Все ответы, потребные человеку, отыскивались им либо в Библии, либо в спортивном разделе газеты «Депеша», — вот и нечего «забивать башку бреднями для олухов».

Однажды я решил узнать, почему Командору не нравятся ископаемые. Мать совершенно серьезно объяснила мне, что человек сам должен быть красивым, чтобы увидеть их настоящую красоту. Она посылала меня с поручениями в дальние места, и отклонения от маршрута позволяли мне иногда рыться на окрестных полях. Я прятал находки в белье ном шкафу, и потом мы вместе любовались на них при луне. Она и правда была красавица.

Один пролет, еще один. Сойти с главной лестницы, схватиться за поручень и пройти по выступу шириной со стопу. Худший момент, когда перед глазами пляшут красные круги и который все равно приходится переживать снова и снова, это когда я отцепляю карабин, который соединяет меня с жизнью, и защелкиваю его на другом тросе, на новом поручне. В этот узкий временной зазор врывается головокружение, оно протискивается между моим телом и стенкой и отжимает меня от нее как рычагом. Выше меня Петер — поднимается и напевает. Только не смотреть вниз. Один взгляд — и все кончено.

Ну, еще один пролет.

Застрял. Так близко от цели, что курам на смех. Всего-то один пролет лестницы, и там — вершина. Но если разогнуть хоть одну фалангу, я погибну. Умберто и Петер битый час по очереди спускаются ко мне и подбадривают, подстегивают, урезонивают: я не упаду. Даже если сорвусь, удержит карабин. Трос не рвется, или рвется «в редчайших случаях», поправляет себя Петер с научной скрупулезностью, за которую его хочется убить. Джио курит на гребне, свесив ноги в пустоту. Говорите что угодно, но в этой экспедиции не я — главный псих.

Десятью метрами выше троица переговаривается. Джио спускается ко мне по веревке с огрызком сигары в зубах. Останавливается на моем уровне, втягивает дым и выпускает его на ветер. Хоть раз я понимаю, что он бормочет, без помощи Умберто:

— Не спеши. Мы идем дальше.

Он уходит вверх так же быстро, как спустился, его словно засасывает небо. Я один.

Теперь я достаточно знаю Джио, чтобы понять, что он не блефует. Он вполне готов оставить меня здесь; в крайнем случае, снимет потом, когда я буду висеть на веревке пауком-самоубийцей, если засну или потеряю сознание. Он безумен, мне это совершенно ясно, — безумен, как все альпинисты. И я снова карабкаюсь вверх.

24 июля. У моих ног — то, что я пытаюсь представить уже несколько

месяцев. Очень вытянутое плато, площадка за крепостной стеной, которую мы только что покорили. Внутренние склоны обрывисты, но преодолимы, дно покрыто низкой травой, чья яркая зелень поражает глаз. Видимо, конфигурация расщелины задерживает облака, снова вещает Петер, и способствует выпадению осадков. Я называю это место расщелиной, площадкой, плато, потому что выстраиваю легенду, и эти слова кажутся мне более звучными, чем «дно антиклинальной складки», как следовало бы назвать эту геологическую структуру.

Если мои расчеты верны, если Леучо не врал, то английскому коллеге потребуется лишь один звонок, чтобы запустить машину. Научные статьи, ахи-охи, светские мероприятия, которые я перестану ненавидеть. Прощай, желтый кабинет в дальнем закутке французского университета. Прощай, левая брючина, подрубленная ниже правой, прощайте, невидящие взгляды и неузнающие руки. Я свожу мадам Мицлер в оперу на Деллера, потом мы пойдем в шикарный ресторан, может быть в «Серебряную башню», и когда я спрошу, открыто ли у них в этот поздний час, мне ответят: «Конечно, сударь, для вас мы открыты всегда». И свечи в память о матери будут гореть день и ночь во всех церквях мира, пока не кончится воск.

В лучах заходящего солнца искрится ледник, который замыкает противоположную сторону провала — наша конечная цель. Джио уже начинает спуск по веренице пологих уступов. Петер идет следом, Умберто кивает мне обвислыми щеками и уходит за ними. Я так взволнован, что медлю на краю. Только что я видел пролет орла.

Я смотрел на него сверху вниз.

Дабы вознаградить наши усилия, Джио плеснул нам сливовой водки. Я сжимаю металлическую кружку, рука дрожит. Это она отходит после восхождения. Мозг наконец осознает масштаб решенной задачи и теперь требует расплаты. Так нечестно.

Делать нечего, остается только ждать. Окружающая нас котловина — единый блок обсидиана. Тишина абсолютна, она забивает рот и вязнет на зубах. Даже костер горит беззвучно, чтобы не спугнуть ее.

Основная палатка, где сложены наши пожитки, поставлена в месте, защищенном от летних обвалов и зимних лавин, вдали от тысяч зубцов гряды, невидимых непосвященному глазу, но молния любит тыкать в них свои горящие пальцы. Провизии у нас припасено на вечность, в основном мясо и сухофрукты. Раз в три дня кто-то из деревенских будет подносить свежие фрукты, а Джио — забирать их у подножия железной тропы. Альпинистское снаряжение: ледорубы, кайла, зубила и прочие металлические предметы — сложены на приличном расстоянии и укрыты большими накидками из промасленного брезента. У каждого из нас своя палатка неведомой мне доселе формы. Изогнутые распорки из ореха выточены Джио.

— Выстоят в любую бурю, — объяснил он нам. — Ма canche tira vento, tegnive dura ra vostra anema. Ho когда задует ветер, крепче держитесь за душу.

Ледник от нас в часе ходьбы. Если наш дракон захочет для приличия немного поиграть с нами в прятки, я не стану на него сердиться. Не для того я так долго водил — стоял с закрытыми глазами и все считал про себя, — чтобы найти его сразу по хвосту, торчащему из шкафа.

Рука дрожит меньше. Огонь уснул, убаюканный собственным треском. Одним тычком Джио взбадривает его, подстегивает половиной полена. Огонь вздрагивает: да ладно тебе, ладно, уже проснулся! — и начинает прыгать с одной деревяшки на другую. Умберто подносит руку к карману, секунду колеблется, в конце концов достает фото, которое огибает костер и оказывается у меня в руках. Черно-белый портрет девушки с тяжеловатыми чертами лица и живыми глазами, — этакая крестьянская фея.