Сто страшных историй

Олди Генри Лайон

– Сочувствую, – сухо обронил я. – Это все?

– Так это… Фуккацу, господин!

– Я знаю про фуккацу. Или я чего-то не знаю?

– Разве так бывает, чтоб через месяц? Вам, конечно, лучше знать, но я подумал…

– Что значит – через месяц?!

– Ну, утонула-то она месяц назад. Котонэ, в смысле. Матушка его; Мэмору матушка, значит. А так все правильно: речка, ивы…

– Котонэ утонула месяц назад?

– Ну да! Мэмору ее на руках принес. Спасти, говорит, хотел, вытащить. Вытащил, да поздно. Мертвую уже. Плакал, убивался. Ну, похоронил, как полагается – и дальше зажил. Тофу носил, продавал. Только есть стал больше.

Как ни увижу его, все время что-то жует. Еще заговариваться начал. А потом вы приходите и в свидетели меня зовете. Это что же, через месяц – фуккацу? Нет, вам, конечно, виднее, может, так и бывает. Может, зря я это…

– Ты правильно сделал, что пришел и доложился. Я не скажу Котонэ, кто сообщил мне подробности ее смерти.

– Тысяча благодарностей, господин!

Уходить, однако, горшечник не спешил. Сопел, вздыхал, смотрел в пол. Ну конечно! Рассчитывает на награду. Перебьется, наглец. Секретарь Окада стеной встанет: «Пускать на ветер казенные средства?! Вам ворона в ухо каркнет, Рэйден-сан, вы и ей награду выпишете?!»

– Ты исполнил свой долг, Сэберо, пусть и с опозданием. Ждешь благодарности?

Он преданно заморгал, вытянул шею.

– Выношу тебе благодарность от имени службы Карпа-и-Дракона! Все, убирайся.

– Премного признателен, господин… Я это…

И уже из коридора:

– Я завсегда, если что… Все, все, уже ухожу!..

А ты не так прост, горшечник, думал я, выбираясь из-за стола и делая знак Широно следовать за мной. И гнев вредной старухи на себя не навлек, и сообщил что надо и кому надо. А что денег не получил – так и благодарность дознавателя хоть чего-то, да стоит. За сокрытие фуккацу положено наказание. Судя по тому, как горшечник отзывался о матери Мэмору, он надеялся теперь долго ее не увидеть. Чужими, значит, руками, в смысле, руками закона…

Горшечник был не прост, дело же, напротив, по-прежнему выглядело простым, но уже с другой стороны. Привет, неукротимый Иоши, кукла-талисман, привет, сестренка Каори! Утонувшая месяц назад старуха в теле сына, чужие интонации в голосе Мэмору, вероятно, двоедушца; мальчик кормит куклу-бабушку…

А я-то ей грамоту о фуккацу собрался выписывать!

Сердце в груди превратилось в карпа. Он с гулкой яростью бил хвостом, собираясь превратиться в дракона и извергнуть наружу жаркое пламя. Я выскочил под дождь, забыв раскрыть зонт. В первый миг мне показалось, что капли с шипением испаряются, едва коснувшись моей кожи.

Ну да, у меня богатое воображение.

Дождь остудил мой пыл; я опомнился, раскрыл зонт. Куда ты бежишь, глупец?! Обстоятельства берут тебя в осаду, ставят на укатанную дорогу, пинками в зад гонят по самому привычному пути. Гляди, дознаватель: все сходится! Воистину копия дела о кукле-талисмане! Тут и гадать нечего…

Гадать действительно нечего. Я не гадальщик, а дознаватель. Легкие дороги ведут в тупик, а то и куда похуже. Сбрасывать со счетов нельзя ничего, и тем не менее мой долг – не жонглировать прежними подвигами, а выяснять новые факты и обстоятельства, находить связи между ними. Устанавливать истину, какой бы она ни оказалась.

Вот, иду выяснять и устанавливать.

И уж я выясню!

2

«Я себе другую бабушку сделаю»

Асами была во дворе: как и вчера, хлопотала под навесом у коптильни. Завидев меня, бухнулась на колени, ткнулась лбом в землю.

– Встань. Ты выказала достаточно

почтения.

Жена разносчика встала. Ссутулилась, глядя в землю. Грязь испятнала штаны на коленях, ладони, лоб. Отчистить ее Асами даже не пыталась. Уверен, когда-то эта женщина была красива. Она и сейчас еще не старая. Но поблекла, выцвела жухлой листвой под дождем. Утро Асами миновало слишком быстро [11] . В лице, во всей позе, во взгляде, в скованности движений прятался страх.

11

Асами – Утренняя красота.

Прятался?! Криком кричал, похвалялся: я, я тут главный! Асами боялась мужа, боялась свекрови, живой или мертвой; боялась меня – и, кажется, боялась за сына. Вон он, пристроился в трех шагах от коптильни. Кормит свою ненаглядную бабушку.

– Твой муж дома?

– Простите, господин! – она снова упала на колени. – Ушел разносить товар.

– Когда он возвращается?

– Как распродастся, господин. Обычно в Час Лошади [12] . Приходит взять добавку и перекусить.

12

Час Лошади – с 12 до 14 часов дня.

Сейчас середина Часа Змеи [13] . Дождь, народу на улицах мало. Хорошо, если Мэмору расторгуется к концу Часа Лошади. Погорячился я. Надо было спокойно ждать перерожденца в управе. Вчера я назначил ему явиться в начале Часа Обезьяны [14] , чтобы без спешки подготовить грамоту о фуккацу. Но пришел горшечник, и вскрывшийся обман старухи вывел меня из себя, швырнул под дождь, на другой конец города…

Ждать Мэмору в его доме? Вернуться в управу?

13

Час Змеи – с 10 до 12 часов утра.

14

Час Обезьяны – с 16 до 18 часов дня.

Хороший дознаватель всегда найдет, чем заняться на пользу делу. Раз уж я здесь…

– Где похоронили мать Мэмору?

Дождевая вода с навеса стекала Асами на лоб. Одна капля попала женщине в глаз. Асами моргнула, отползла назад, Она хотела пригласить меня зайти в дом, под крышу, но не осмелилась. Ничего, зонт меня вполне устраивал. Широно встал в углу двора и по своему обыкновению замер. Я его уже различал без помех; наверное, привыкаю.

– На кладбище, господин.

– Понятно, что не в реке. На каком? Где?

– На Санъюри. Тут недалеко.

Почему кладбищам дают поэтические названия? Журавлиный Клин, к примеру. Или Санъюри – Три Лилии. Надо будет у настоятеля Иссэна спросить.

– Недалеко? Это хорошо. Покажешь мне ее могилу.

Она затряслась, как в приступе лихорадки:

– Господин, я…

– Тебе нужно присмотреть за коптильней?

– Да, господин! Простите, господин!

Оказывается, гнева мужа – или свекрови в его теле – она все-таки боится больше, чем меня. Недоглядит за тофу – гнев не заставит себя ждать.