Сто тысяч франков в награду
Шрифт:
— Гм! — промычал Блазиво. — Все это хорошо, но срок неопределенный…
Губерт выругался.
— Могу я рассчитывать на вас или нет?.. Ну, да вы сами зашли слишком далеко, чтобы теперь отказываться… Нужно покончить с этим, мое присутствие в Париже опасно для всех нас… Вам так же важно, как и мне, чтобы я исчез, а со мной и та, о существовании которой не должно быть никому известно… В последний раз спрашиваю, вы хотите мне услужить?
— Ну хорошо! Все будет сделано! — ответил Блазиво не без колебаний.
Разумеется, Паласье даже не смел надеяться на такую удачу. Теперь он держит в руках своего врага, а кроме того, получит
XXIV
Вернемся к доброму доктору Бонантейлю, который, испытав столько треволнений за один день, к вечеру чувствовал себя разбитым. Сильвен вышел от доктора в глубокой горести. Его свидание с Аврилеттой было тяжелым. Состояние девушки внушало ему серьезные опасения. Она его не узнала. Напрасно Сильвен старался пробудить в ней воспоминания о днях, проведенных среди лесов и равнин, о ее детстве и веселых играх. Все было бесполезно. Только изредка на губах Аврилетты появлялась грустная улыбка, тогда как глаза ее продолжали бесцельно блуждать по стенам комнаты.
Удрученный, Сильвен вышел из дома доктора, оставив у него последнего своего друга — Пакома. Он брел, опустив голову, как вдруг услышал, что кто-то громко назвал его имя. Молодой человек тотчас узнал графа Керу — тот остановил карету, в которой ехал, чтобы окликнуть Сильвена.
— Вы, господин граф!
— Я вас искал и верно предположил, что вы ушли в больницу…
— Что вам угодно?
— Садитесь со мной, — живо сказал граф, глаза которого горели странным блеском. — Не далее как сегодня я должен окончить дело, которому посвятил все силы, что у меня остались… Я рассчитываю на вас.
— Я к вашим услугам…
— Садитесь же. Ах! Элен должна быть отомщена!
И карета быстро помчалась вперед.
Доктор Бонантейль при содействии помощника добился удовлетворительных результатов в своих изысканиях и потому, взяв трость и шляпу с широкими полями, решительно вышел из дома. Он направился к господину Вильбруа. После долгих размышлений доктор сказал себе следующее: «Да, совесть честного человека не должна колебаться, однако… есть одно очень важное „но“. Если бы речь шла только о похищении Наны Солейль, то есть если бы женщина добровольно позволила новому любовнику похитить себя, значит, доктору, которого призвали к больной, ничего не оставалось бы, кроме как лечить ее и ухаживать за ней, сохраняя тайну. Но тут совсем другое дело. Эта молодая женщина находится под влиянием сильного яда, неизвестного, возможно, никому в целой Франции, следовательно, никто не сумеет прекратить его действие. Кто ее отравил? Это первый вопрос. Второй: был ли господин Вильбруа соучастником преступления и не прибегает ли он к этим розыскам, чтобы скрыть истину?.. Вот два вопроса, которые нужно разрешить непременно со всей возможной осторожностью».
Итак, доктор хотел начать свои изыскания с посещения самого Вильбруа. Разумеется, ему неприятна была мысль о том, чтобы вмешиваться в дело, действующие лица которого были весьма подозрительными. Но он считал это вмешательство своим прямым долгом. Приняв в соображение все обстоятельства дела, доктор решился действовать без колебаний. Окликнув проезжавшего мимо извозчика, он приказал везти его к господину Вильбруа.
Поспешим же на улицу
В одну из таких минут к нему явился Дюмонсель с докладом о донесениях агентов, разосланных во всех направлениях. Вильбруа прочел рапорт Дюмонселя и все письма, полученные от корреспондентов. Неудача преследовала его: ни одного указания, ни одной дельной справки он в этих письмах не нашел. В эту минуту вошедший слуга доложил, что хозяина желает видеть неизвестный господин. Последний, полагая, что посетитель явился с какими-нибудь новыми предложениями услуг, не хотел его принимать, но незнакомец так настойчиво требовал встречи с хозяином дома, что пришлось его впустить.
— С кем я имею честь говорить? — осведомился Вильбруа, когда они остались наедине.
— Милостивый государь, — ответил незнакомец, — я принадлежу к числу полицейских чиновников…
Вильбруа вздрогнул. Это было первое вмешательство полиции в дело Наны Солейль, что показалось ему хорошим предзнаменованием.
— Но чего же, сударь, вы хотите от меня? — спросил он.
— Потрудитесь прежде ответить на мой вопрос: имеете вы какие-нибудь сношения с одной подозрительной личностью по имени Паласье?
— Действительно, сударь, я знаю этого человека.
— Не давали ли вы ему поручений?
— Поручений? Нет, но он — как и многие другие — предложил мне свои услуги, и я принял это предложение с единственной целью — скорее отыскать женщину, которая, как вам, вероятно, известно, пропала.
— У вас не было никаких других дел с этим человеком?
— Я его видел первый и единственный раз.
— Должен объявить вам, милостивый государь, что Паласье обвиняют в убийстве…
— Его? В убийстве? Но как связано совершенное им преступление и ваше присутствие в моем доме?.. Я его совсем не знаю и ничего не могу сказать в его оправдание.
— Однако же он рассчитывает на вас…
— Я вас не понимаю. Потрудитесь выразиться яснее.
— Сейчас объясню. Эта депеша была адресована вам, но задержана по приказанию высшей власти.
— Покажите.
— Вот она, прочтите.
И сыщик предъявил депешу, в которой Вильбруа прочел:
«Вильбруа, улица Эйлау. Все открыто. Будьте готовы при первом извещении ехать за границу. Паласье».
— Итак, сударь, — сказал сыщик, устремив взор на Вильбруа, — я думаю, фразу истолковать не трудно. Я уже пояснил вам, что этого Паласье подозревают в убийстве. Господину префекту угодно сейчас же получить самые точные разъяснения относительно смысла этой депеши.
Сыщик, стараясь выражаться как можно деликатнее, тем не менее ясно высказал все, что господину Вильбруа не пришло в голову сразу. Не все ли ему было равно, что Паласье подозревают в том или ином преступлении? Однако смысл депеши, адресованной ему этим поверенным по делам, возбудил подозрение американца.