Сто верст до города (Главы из повести)

Минин Иван

Везде одинаковая житуха.

Из той избы, в которой орал ребенок, вышел сухонький старичок. Приложив ладонь ко лбу, взглянул на солнышко, не торопясь побрел к Степанку:

– В город, что ли, катишь, стрижонок?
– спросил незлобливо.
– Э-э, да лошаденка твоя, гли, мордой землю пашет. Обессилела, что ль?

Степанко смолчал. Старик тоже не стал больше расспрашивать, молча и озабоченно обошел вокруг лошади, похлопал по ее костлявой спине, пошевелил косматую гриву и зачем-то, как цыган или меновщик, заглянул

Сырчику в рот, в глаза.

– Не работник боле, обессилел мерин. Глаза пленкой подернуты, губы обвисли. А сердце так колотит, будто молот по наковальне. Ох-хо, беда. Не дойти ему до Кудым-кара, падет, - растягивая слова, говорил старичок и жалеючи поглядывал то на Степанка, то на Сырчика.

– Что же мне делать, дедушка? Важный груз везу, казенный.

– Конечно, казенный. Нынче, парень, все казенное возят. Война, ничего тут не попишешь. А лошаденка твоя обессилела. Беда.

Подошел к подводе белобрысый парнишка, тоже обошел Сырчика и, заложив руки за спину, сказал деловито, точно пожилой:

– Ладный был мерин, широкогрудый. И корпус - ого!

– Хороший корпус, - согласился старик.
– Дать коню поотдохнуть хотя бы с недельку, накормить, как оно следует быть, так поработает еще. Ты, детинка, распряги ужо, пусть попасется.

– А груз не ждет...

Старик чесал у себя в затылке, ерошил бороденку.

– Подумать надо. Ты сходил бы до нашего местного начальства. Скажи там, в правлении, как оно приключилось. Так, мол, оно и так... Ужо... Э-э, да вон и само начальство сюда жалует. Марпида Петровна! Эй, Марпида Петровна, заверни-ка к нам, матушка!

Старуха-бригадир энергично махнула рукой, точно отогнала от себя надоедливых мух и, глядя на Степанка с высоты своего огромного роста, спросила:

– Вконец исшоркалась твоя скотинка?

– Вконец. Падает.

– И не мудрено. На дворе-то эка жарища. Дорога трудная. Тут и жеребец потом изойдет, не то что твоя худобина. Кожа да кости.

Если старичок и белобрысый парнишка первым делом по-хозяйски осмотрели лошадь, то Марпида Петровна сначала со всех сторон изучила Степанкину телегу. Большими кирзовыми сапогами она несколько раз пнула в колеса, проверила их крепость, точно шофер упругость баллонов, попробовала дроги и ящик, даже под передок заглянула.

– Кто у вас кузнец?
– спросила Степанка.
– Неужто он сам телеги мастерил?

– Сам, конечно, - ответил Степанко.
– Хороший у нас кузнец. Дедушка Миколь. Любую машину может починить, детали сам кует.

– Гляди ты! А у нас - стыд и срам. Ни одного мастера нет. Телеги все поразвалились, колеса рассыпались - починить некому, пришлось в город увезти, в артель. А когда там починят? Одному богу известно.

Оторвавшись от телеги, старуха долго в упор глядела сухонькому старику в глаза, укоризненно покачала головой:

– Совесть-то где у тебя, Евсеюшко?

Куда я тебя нарядила, что делать велела? Забыл? У Крутого лога изгородь развалилась, залатать, говорю, требуется. Забыл? Ведь скотина там пасется.

– Иди, иду, Марпидушка. Хоть поясницу ломит, а все равно пойду, заторопился старичок.

– "Поясницу ломит"! Меньше бы на печи лежал. Давай шагом марш!

Евсей, не говоря ни слова, побрел было от телеги.

Но грозная старуха тотчас остановила его, приказала вернуться.

– Что такое, Марпидушка?

– Через день-два на сенокос выходить надо, а на чем выйдешь? Косилка-то и новая, да большое колесо в прошлом году еще напрочь лопнуло. Из города позавчера сообщили: новое колесо-де в артели отлили, привезти надо. А на чем привезешь? Телег-то у нас нет, на дровнях не поедешь. Ты давай-ко, Евсеюшко, распряги у этого басурманина лошадку да уведи ее с собой к Крутому логу, пусть там пасется, клеверку маленько накоси. Понял ты меня или нет? Да живее, живее! Экой ты какой. Да присматривай там за лошадью. В случае чего, с тебя полный спрос. Да изгородь-то почини.

– Есть!
– бодро ответил Евсей.
– Лошадей я шибко люблю и все сполню, как следует быть. Меринку я сперва дам поостыть, затем напою чуточку водой, чтобы, значит, аппетит разыгрался, да и пастись пущу. И клеверу накошу. Все сполню.

Пока Степанко и Евсей распрягали Сырчика, грозное начальство беседовало с пареньком, все еще торчащим у телеги:

– А ты, зубастый дятел, чего без дела шляешься? Почему ты днем на улице разгуливаешь, а?

– Да ты позабыла, что ли, бабушка? Я же в сельсовете целую ночь дежурил. Сама посылала.

– Ну и что из того, что продежурил? Ночью дежурил, на скамье, как на курорте, храпел, а днем и поработать не грех. Ну-ко прихвати уздечки и сбегай на поскотину, приведи своих лошадок. Четвертый день там гуляют, пора и честь знать. Съездишь в город. Нет худа без добра, сразу двух зайцев и прихлопнем: горох будет доставлен и колесо на обратном пути привезете. Да еще в потребсоюзе побывай, стребуй у председателя литовки. Пущай двадцать литовок выпишет. Да так и передай ему: бабушка Марпида-де послала, пусть не артачится. Если не выпишет, сама спикирую на его голову...

– Бабушка, я же спать хочу, целую ночь дежурил.

– Спать хочешь, на печи поваляться? Да где у тебя совесть-то? Отец на войне уже два года с супостатом воюет, кровь свою проливает, может, целыми неделями не спит, а ты что? Ты, Опонась, прихвати сейчас же уздечки и делай то, что велела. А будешь самовольничать, так прямо здесь, на улице, спущу твои дырявые штаны да и не погляжу, что тебе четырнадцатый пошел, крапивой, крапивой!

– Ну, набрела опять на свою молитву, - буркнул Опонась и, чтобы не слышать ответа старухи, быстрее побежал домой за уздечками.