Стоик
Шрифт:
— Так, значит, вы моя родственница? — с улыбкой спросил Каупервуд, впуская ее в комнату.
— Да, — спокойно ответила она. — Я ваша родственница, хотя, быть может, вы этому сразу и не поверите. Я внучка вашего дяди, брата вашего отца. Только фамилия моя Мэрис. А фамилия моей мамы была Каупервуд.
Он предложил ей кресло и сам сел напротив. Она в упор разглядывала его — глаза у нее были серо-голубые, с металлическим блеском.
— Откуда вы родом? — поинтересовался он.
— Из Цинциннати, — последовал ответ. — Но моя мама родом из Северной Каролины, а ее отец родился в Пенсильвании — недалеко от того
— Правильно, — сказал Каупервуд. — У моего отца в самом деле был брат, который когда-то жил в Дойлстауне. К тому же, разрешите вам сказать, глаза у вас — каупервудовские.
— Благодарю, — проронила она, отвечая на его пристальный взгляд не менее пристальным взглядом.
Наступило недолгое молчание; потом она сказала, нимало не смущаясь тем, что он так бесцеремонно разглядывает ее:
— Вам может показаться странным, что я зашла к вам в такой поздний час, но, видите ли, я тоже живу в этом отеле. Я балерина, и труппа, с которой я выступаю, гастролирует здесь эту неделю.
— Да неужели? Как видно, мы, квакеры, стали проникать в самые чуждые для нас области.
— Да, — согласилась она и улыбнулась теплой, сдержанной и вместе с тем такой многообещающей улыбкой; в этой улыбке угадывалось и богатое воображение, и впечатлительность, и сильная воля, и чувственность. И Каупервуд тотчас поддался ее обаянию.
— Я только сейчас из театра, — продолжала девушка. — Я много читала о вас и видела ваши портреты в здешних газетах. Мне давно хотелось с вами познакомиться, вот я и решила зайти к вам не откладывая.
— Вы хорошо танцуете? — поинтересовался Каупервуд.
— А вы приходите к нам и посмотрите — тогда сможете сами судить.
— Я собирался утром уехать в Нью-Йорк, но если вы согласитесь позавтракать со мной, я, пожалуй, останусь.
— О, конечно соглашусь, — сказала она. — А знаете, я уже много лет представляла себе, как я буду когда-нибудь разговаривать с вами, — вот так, как сейчас. Однажды, года два назад, когда я нигде не могла получить работу, я написала вам письмо, но потом разорвала его. Видите ли, я из бедных Каупервудов.
— И очень плохо, что вы его не отправили, — заметил Каупервуд. — О чем же вы мне писали?
— Ну, что я очень талантливая и что я ваша двоюродная племянница. И что если мне дадут возможность проявить себя, из меня наверняка выйдет незаурядная танцовщица. Но сейчас я даже рада, что не отправила того письма: теперь мы встретились, и вы сами увидите, как я танцую. Кстати, — продолжала она, не спуская с него своих лучистых серо-голубых глаз, — наша труппа будет выступать этим летом в Нью-Йорке, и, я надеюсь, там вы тоже придете посмотреть на меня.
— Если вы пленяете вашими танцами так же, как и вашей внешностью, вы должны пользоваться огромным успехом.
— Посмотрим, что вы скажете завтра вечером. — Она сделала движение, словно собираясь встать и уйти, но потом передумала.
— Как, вы сказали, вас зовут? — наконец спросил он.
— Лорна.
— Лорна Мэрис, — повторил он. — Вы и на сцене выступаете под этим именем?
— Да. Одно время подумывала, не изменить ли мне его на Каупервуд, чтоб вы услышали обо мне. А потом решила, что такая фамилия подходит больше для финансиста, чем для танцовщицы.
Они продолжали внимательно разглядывать
— Сколько вам лет, Лорна?
— Двадцать! — просто ответила она. — Вернее, будет двадцать в ноябре.
Наступившее вслед за тем молчание было полно значения. Их глаза говорили друг другу все, что только может сказать взгляд. Секунда, другая — и Каупервуд, не сводя с нее глаз, просто поманил ее пальцем. Она поднялась, гибкая, как змея, и, быстро подойдя к нему легкой, скользящей походкой, бросилась в его объятия.
— Какая ты красавица! — сказал он. — И подумать только, что ты пришла ко мне вот так… чудесно…
41
В голове у Каупервуда была полная сумятица, когда на следующее утро, часов в двенадцать, он расстался с Лорной. Угар, который накануне одурманил его и до сих пор владел всем его существом и всеми чувствами, не мог вытеснить из его памяти мысль о Беренис. Но как описать его состояние? Смешно было бы утверждать, что огонь, которому ничто не препятствует, не может сжечь дом. А сил, которые препятствовали или хотя бы могли воспрепятствовать Каупервуду или Лорне поддаться влечению чувства, не было. Но когда она ушла в театр, мысли Каупервуда потекли по своему обычному руслу, и он задумался над тем, как странно и неестественно, что в его жизни, до сих пор всецело заполненной Беренис, появилась еще и Лорна. Целых восемь лет он жаждал Беренис и терзался мыслью, что она для него недосягаема, а последнее время был весь во власти ее физической и духовной красоты. И однако он позволил менее утонченным, но все же властным чарам другой женщины не только затмить, но на какое-то время даже вытеснить из его сердца и мыслей Беренис.
Оставшись один в своей комнате, Каупервуд спросил себя, заслуживает ли он порицания. Он ведь не искал этого искушения, оно само пришло к нему, и притом так внезапно. Он всегда стремился разнообразить свои впечатления, разнообразить источники и почву, питающие их, — такова уж была его натура, иначе он не мог. Правда, он говорил Беренис в дни своего наивысшего увлечения ею, да и не раз потом, что в ней он обрел все, о чем мечтал годами, — всю свою долгую жизнь. В сущности, так он думал и сейчас. Но только теперь появилась еще и Лорна, которая с необоримой, всепобеждающей силой влекла к себе таинственным, неотразимым очарованием нового и неизведанного, всем, что сулит женская молодость и красота.
Ее предательскую власть, говорил себе Каупервуд, пожалуй, нетрудно объяснить — эта власть сильнее человека, он не в состоянии бороться с ней, каковы бы ни были его намерения. Она приходит, неся с собою лихорадку, зажигает пожаром кровь и делает свое дело. Так было у него с Беренис, а теперь так же получилось с Лорной Мэрис. Но одно Каупервуд отчетливо понимал даже сейчас: увлечение Лорной никогда не сможет вытеснить из его сердца любовь к Беренис. Он по-разному относился к этим женщинам, — он это сознавал и чувствовал, — потому что они сами были очень разные как по характеру, так и по складу ума. Почти ровесница Беренис, Лорна прошла суровую школу жизни, больше испытала и довольствовалась тем немногим, что могла принести ей ее физическая и чисто чувственная красота: славой, подношениями и аплодисментами, какими награждает публика соблазнительную и воспламеняющую танцовщицу.