Стоик
Шрифт:
38
Каупервуд не успел еще вернуться, когда Толлифер впорхнул в апартаменты Эйлин. Отдав цилиндр и палку Уильяме, он быстро подошел к двери, ведущей в спальню Эйлин, и постучал.
— Хелло! — послышался ее голос. — Мистер Каупервуд приехал. Он переодевается. Подождите меня секунду — я сейчас.
— Отлично! Все остальные должны вот-вот прийти.
В эту минуту дверь позади него слегка скрипнула, и, обернувшись, Толлифер увидел входившего в гостиную Каупервуда. Они бросили друг на друга быстрый понимающий взгляд.
— Ну вот, мы опять и встретились, — сказал он. — Как вам нравится в Париже?
— Очень! — ответил Толлифер. — Нынешний сезон на редкость веселый. Такая интересная публика съехалась. А погода — просто великолепная. Вы же знаете, каков Париж весной. По-моему, это самое веселое и приятное время года.
— Я слышал, мы сегодня в гостях у моей жены.
— Да, и еще кое-кто соберется. Боюсь, я пришел слишком рано.
— Не выпить ли нам пока чего-нибудь?
Итак, весело болтая о всяких пустяках, о Лондоне, о Париже, оба старались не думать о связывавших их отношениях, и обоим это вполне удавалось. Вошла Эйлин и поздоровалась с Толлифером. Затем появился Ибрагим и, не обращая на Каупервуда ни малейшего внимания, словно это был пастух с его пастбищ, стал усиленно ухаживать за Эйлин.
Каупервуд сначала несколько удивился, а потом даже заинтересовался. Сверкающие глаза араба забавляли его. «Любопытно! — сказал он себе. — Толлифер в самом деле кое-чего добился. А этот разряженный бедуин увивается за моей женой! Занятный будет вечерок!»
В комнату вошла Мэриголд Брэйнерд. Она понравилась ему, и он ей, по-видимому, тоже. Но это обоюдное тяготение было вскоре нарушено появлением холодно-спокойной и экзотической мадам Резштадт, — она была закутана в кремовую шаль, перекинутую через плечо, длинные шелковые кисти ее спускались почти до полу. Каупервуд одобрительно оглядел ее оливково-смуглое лицо, красиво обрамленное гладко причесанными черными волосами; тяжелые серьги из черного янтаря свисали у нее чуть не до плеч.
Мадам Резштадт, на которую он произвел сильное впечатление, как, впрочем, почти на всех женщин, приглядевшись к нему, сразу поняла, в чем несчастье Эйлин. Этот человек не способен принадлежать одной женщине. От этой чаши можно только пригубить и удовольствоваться уже такой малостью. Эйлин следовало бы это понять.
Меж тем Толлифер, которому не сиделось на месте, не переставал твердить, что пора ехать, и, повинуясь его настояниям, вся компания отправилась к Орсинья.
Их ввели в отдельный кабинет с фонарем, — из его огромных распахнутых настежь окон открывался великолепный вид на собор Парижской богоматери и зеленый сквер перед собором. Но едва только они вошли, у всех невольно вырвались возгласы удивления: в кабинете не было заметно и следов приготовлений к обеду — посредине стоял лишь простой деревянный стол, и притом даже не накрытый.
— Что за черт? — воскликнул Толлифер, который вошел последним. —
— Право, ничего не понимаю, — сказала Эйлин. — Мне казалось, что мы обо всем договорились.
Она нахмурилась, надув губы, и от этого стала еще привлекательней.
— Нас, очевидно, провели не в тот кабинет, — сказал Каупервуд.
— Они не ждут нас, а? — спросил шейх, обращаясь к Мэриголд, но тут дверь в соседнюю буфетную вдруг распахнулась и в кабинет ворвался клоун с чрезвычайно озабоченным лицом.
Это был настоящий Панталоне, длинный, нелепый, в традиционном одеянии, расшитом звездами и луной, с пышными рюшами вокруг шеи и запястий; на голове у него красовался остроконечный колпак, из-под которого во все стороны торчали всклокоченные волосы, на руках были огромные белые перчатки, на ногах — несуразные башмаки с острыми носами; уши его были вымазаны желтой краской, глаза подведены зеленым, щеки — багрово-красные. Оглядевшись по сторонам с видом безумца, ввергнутого в пучину отчаяния, он воскликнул:
— Ах ты, боже мой! Что за чертовщина! Ах, леди и джентльмены! Это же… право, это… Не нахожу слов!.. Ни скатерти! Ни серебра! Ни стульев! Пардон! Пардон! Что же теперь делать? Пардон, медам, месье, здесь какое-то недоразумение. Сейчас что-нибудь придумаем… Эй!
Он хлопнул в ладоши и впился глазами в дверь, словно ожидая, что полчища слуг тотчас откликнутся на его зов, но напрасно — никто не показывался. Он снова хлопнул в ладоши, склонил голову набок, прислушался. Но из-за двери не доносилось ни звука, — тогда клоун повернулся к гостям, которые, наконец, поняли все и отступили к стенам, чтобы дать ему место.
Приложив палец к губам, клоун подошел на цыпочках к двери. По-прежнему — ни звука. Он быстро нагнулся, припал к замочной скважине — сначала одним глазом, потом другим, обернулся к гостям, скорчил невероятнейшую гримасу, снова приложил палец к губам и опять приник к замочной скважине. Наконец, отпрянув от двери, он шлепнулся на живот, но мигом вскочил и попятился, уступая дорогу чинной и деловитой процессии официантов, которые появились из распахнувшихся дверей, неся скатерти, блюда, подносы с серебром и бокалами; они быстро принялись накрывать на стол, не обращая внимания на прыгающего вокруг и без умолку болтающего клоуна.
— Так, так! — восклицал он. — Явились наконец? Свиньи вы этакие! Бездельники! Расставляй тарелки! Расставляй же тарелки, говорят тебе! — Эти слова относились к официанту, который и так уже быстро и ловко расставлял их.
— Раскладывай серебро, слышишь! — кричал он другому официанту, раскладывавшему серебро. — Да смотри, чтоб не громыхать у меня! Вот свинья!
Тут он схватил нож и с важным видом положил его на то же самое место.
— Нет, нет, не так! — закричал он, обращаясь к официанту, расставлявшему бокалы. — Тупица! И когда только ты научишься делать как надо? Гляди!