Стоит ли им жить?
Шрифт:
Им пришлось вести свою борьбу в период тягчайшего финансового кризиса в истории Детройта. Человеческий материал, над которым они работали, набирался не из тех слоев населения, которые могут хорошо поесть и хорошо одеться, а преимущественно из бедняков, которых сотнями тысяч плодит наша нелепая, уродливая цивилизация.
Борцам с ТБ пришлось скрестить свое оружие с белой смертью, процветающей как раз в тех условиях, которые делались все острее и острее, начиная с 1930 года, потому что эта смерть растет там, где нет долларов.
Всей этой славной кучке хирургов, ТБ-контролеров, рентгенологов, врачей-обследователей
И которые могли бы теперь стать достоянием каждого мужчины, каждой женщины и каждого ребенка, если бы только…
Что же удалось сделать детройтским борцам с ТБ, несмотря на все эти препятствия, для многотысячной массы забытых людей, которые становились все более и более легкой добычей белой смерти, притаившейся им на гибель?
Семь лет тому назад, когда генеральный бой за закрытие всех каверн у всех чахоточных только еще начинался, двадцать шесть из каждой сотни больных покидали санаторий Мэйбори в лесах Нордвиля — в гробах.
В 1931 году эта цифра смертности упала до десяти.
А в конце 1933 года она упала до шести на каждую сотню больных.
Семь лет тому назад только восемь из каждой сотни чахоточных покидали эти леса с гарантией на дальнейшую жизнь, на возможность работать, с болезнью, взятой под арест, что практически означало гарантию на год от каверн в легких и ТБ-микробов в мокроте.
Но затем в санатории Мэйбори развернулась такая же упорная фанатическая борьба за повальное закрытие каверн, как и в больнице Германа Кифера.
И в 1931 году уже тридцать четыре из каждой сотни больных выходили из санатория здоровыми и крепкими. А в 1933 году это число выросло до тридцати восьми на сто.
Но этим еще далеко не все сказано… Потому что очень многим из тех, кто уже определенно вылечен, нельзя было позволить вернуться к прежней жизни, очутиться снова в Детройте, Мичигане, Америке, где весь строй жизни не дает людям простого права на жизнь. Борцы со смертью, вылечившие этих людей, не могли пустить их на произвол тяжелой американской судьбы. Пустить их — значило только увеличить армию безработных. Притом они попадут в ряды не организованных, а вольношатающихся безработных. Они будут слоняться по улицам. Околачиваться у оконных витрин. Будут путаться под ногами «приличных людей». Со своим чудесным даром новой жизни они вернутся в старый мир, в нашу прославленную страну свободы, где все люди созданы равными, но человеческая жизнь не ставится в грош. Они увидят и поймут, что финансовое положение нашей богатейшей Америки таково, что было бы гораздо лучше, гораздо разумнее, если бы хирурги дали им умереть…
Поэтому понятно, что статистика 1933 года еще не рассказывает историю до конца. Борцы со смертью, — которые, руководствуясь поговоркой: не до жиру, быть бы живу! с таким искусством, с такой любовью и… опрометчивостью спасали этих людей, —
Если только вдуматься в это, — нужно ли более красноречивое доказательство разложения всей нашей социально-экономической системы?
Так обстояло дело с больными, внутри которых ТБ-микробы уже спрятали свои невидимые когти. Принимая все же во внимание, что они перестали сеять заразу вокруг себя, интересно выяснить, как отразилось это массовое лечение на распространении туберкулеза в Детройте?
Как оно отразилось на детях?
Детей, конечно, нужно оберегать. Дети — невинные создания. Они не виноваты в том, что явились в этот больной мир. Они не успели еще сделаться бездельниками и бродягами, по примеру своих безработных, ущемленных бедностью, отцов. Неужели кто-нибудь посмеет возражать против того, что детройтские борцы со смертью оберегают детей от туберкулеза? Пусть этот человек встанет и назовет себя!
В 1930 году великолепный массовый опыт туберкулиновой пробы, проведенный городским отделом здравоохранения на детройтских детях до пятнадцати лет, показал, что сорок четыре процента из них были носителями ТБ-микроба. Хотя и нельзя было считать их определенно больными, но краснота на месте укола говорила о том, что они инфицированы, что они в опасности.
В 1933 году эта цифра сделала скачок вниз — до двадцати восьми на сто!
В прежние времена, в Детройте, цифра смертности от туберкулезного менингита у грудных детей (знаете, как неприятно слышать их предсмертный писк!) составляла сто сорок семь на сто тысяч живорожденных.
Вполне сознавая, как затруднительно для государства сохранять в живых такую массу младенцев, но считая одновременно, что эта неприятность отчасти компенсируется сокращением писка и детских страданий, — приятно отметить, что к концу 1933 года цифра смертности грудных детей от туберкулезного менингита скатилась со ста сорока семи до сорока пяти и трех десятых на сто тысяч младенцев, родившихся живыми!
В годы так называемого «просперити» (с 1923 до 1928) общий процент смертности от туберкулеза в Детройте почти не менялся, колеблясь около высокой цифры девяносто пять на сто тысяч.
Но тут появились великолепные больницы, готовые принять на свои койки каждого явившегося больного.
Это было достижением. Так, по крайней мере, казалось тем, кто не совсем еще глух к человеческим страданиям. Исчезли громадные туберкулезные «очереди», которые до сих пор еще скандализуют штат Мичиган и позорят всю остальную Америку, где десятки тысяч людей умирают от того, что им негде лечиться. Но здесь, в Детройте, было сколько угодно мест в прекрасных больницах. Только одна ложка дегтю была в бочке меда, — это возможность наступления момента, когда заем, выпущенный для постройки больниц, мог подорвать городской кредит. Но к чему заранее об этом беспокоиться? Разве есть какой-либо иной способ добиться права на жизнь? Наша система сама толкает нас на залезание в долги для спасения своей жизни. Как бы то ни было, заем был выпущен, и больницы были отстроены. Тогда, наконец, борцы со смертью приступили к своей ударной работе по закрытию смертоносных ТБ-каверн…