Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Том 1

Гейнцельман Анатолий Соломонович

ГЛАЗА В КЛЕТКЕ

Когда я прохожу широкий мост, Где в клетках вижу кроликов и кур, Назначенных в желудочный погост, Мне горло стягивает черный шнур. Я со стыдом гляжу на сотни глаз Невинных жертв жестокого порядка, И в сердце вдруг проходит весь экстаз От облаков, в лазури спящих сладко. Ах, эти глазки братьев обреченных! Как омуты они степных озер: Так много в них загадок непрочтенных, Так странен их неведающий взор. Я вижу в них Небесного Отца В часы великолепного творенья, Когда еще не ведал Он конца И полон был святого вдохновенья.

МИР

БЕЗ МЕНЯ

Не Ангел я, не Брюгелевский черт, А бедный лишь воробушка под крышей, Обыденный, невзрачный натюрморт, Зеленый мох в пустой церковной нише. Никто меня, безродного, не ценит, И сам я не ценю себя давно. Тень облака меня в степи заменит, И вспомянет одно лишь Божество, Когда молитвой станет меньше в мире И слов венок сгниет на алтаре: Никто не будет на весеннем пире Молиться в вымершем монастыре. Мир будет совершенней без меня, Судящего безжалостно творенье: Всё будет из движенья и огня, Как храм дорийский без богослуженья.

ПЕРВАЯ БЕСЕДА С БОГОМ

Сегодня ночью приближенье Божье Почувствовал я в жуткой темноте. Он обвевал убогое мне ложе, Как ветерок на горной высоте. Я ощущал Его в холодных венах, В горячечно работавшем мозгу, И на угрюмых отсыревших стенах, Как будто на Эреба берегу. Он грустную со мной завел беседу, Как с Моисеем на горе Синае, И сладко было ничегоневеду, Как журавлю в летящей к Нилу стае. – Ты, милый сын мой, стал отменно скучен От горестных безвыходных вопросов. Воскресни, стань, как ветер, многозвучен, Возьми с печи свой страннический посох. Не думай ни о чем земном, твори Священные безбрежности созвучья, Над миром белым соколом пари, Или зыбись, как голенькие сучья, Я создал пыль бесчисленных миров, Кружащихся в непобедимом мраке, Я ожерелья выткал облаков И ядовитую спорынь на злаке. Гармонию я создаю вселенной, И не важны в творении детали: Что значит пожиранье плоти бренной, Раз возвышают голубые дали! Ты голос мой, живи словесным хмелем И создавай безбрежности псалтырь, Живи по одиноким горным кельям, Вселенная лазурный монастырь. Спокойно можешь до утра заснуть: Ты капелька жемчужной в море пены. Когда­нибудь и ты, как Млечный Путь, В мои вольешься голубые вены.

ВТОРАЯ БЕСЕДА С БОГОМ

Я шел чрез площадь. Солнечные стрелы Разили, как святого Севастиана. Исчезли вдруг телесные пределы, И, как струя алмазная фонтана, Я поднялся в чарующую высь, Не ниспадая на стекло бассейна. И облака вокруг меня вились С атласною папахой тиховейно. И вдруг откуда­то Отец Небесный Ко мне спустился и мой дух приял, Очищенный от накипи телесной, И ласково пришедшему сказал: – Ну, видишь ли теперь, мой сын любезный, В чем было назначенье на земле? И почему ты цепию железной, Как Прометей, прикован был к скале? В космической Отца­Хаоса глине Добро и зло извек неразделимы, И я творил гармонию в пустыне, Где не безгрешны даже серафимы. Но очищаться должен человек От свойственной ему природной скверны, И дан ему на это долгий век С вершинами Синая и Лаверны. Вот ты ко мне с фонтанною струей Поднялся, рассыпая песен бисер, И я тебя приемлю в терем мой, Хоть ты мятежный был на «Арго» рыцарь. На землю твой сейчас вернется прах, Чуть зарябив зеленый глаз бассейна, Но ты в моих останешься очах, Как лучик света в тишине келейной.

НОКТЮРН

Из облаков ночных, как рыбий глаз, Глядит меланхоличная луна, Потухший в перстне Божием топаз, И страшная Создателя рука. То мумии засохнувшие пальцы, Застывшие в бегущих облаках, Что на космических поникли пяльцах, Запутавшись в пылающих шелках. Но я в гробу целую эту руку, Создавшую для творчества меня, Хоть и испытываю жизни муку, И нет уже священного

огня. Отец, меня пугает лунный камень На высохшей руке Твоей, Меня холодный сожигает пламень, И ослепляет звездный мавзолей. Я сам застыл, как лунное сиянье На золотом зыбящемся песке: Меня пугает легкое дрожанье В Твоей сокрытой в облаках руке!

СУХАЯ БЫЛИНКА

Пока я созерцал в окошко звезды, Вокруг меня обвились три змеи И высосали язвы и наросты И все в груди сомнения мои. И стал я легок, словно мотылек, И выпорхнул из черной хризалиды, И полетел на дальний огонек На берегу таинственной Тавриды. Там верного коня белеют кости, Там юность вся моя в степном кургане, Загробные там ожидают гости В клубящемся предутреннем тумане. Христос там и суровый Иегова, И мой двойник земной, Сатанаил, И девственные все мои слова, И для Нимфеи чудотворный ил. Увы, меня уж и туда не тянет, Меня не тянет ныне никуда: Мне будущего, скрытого в тумане, Хотелось бы не видеть никогда. Сухой былинкой над морскою бездной Уже давно качаюсь в мыслях я, Глядя на отраженье пыли звездной В дыхании лазурном, бытия.

СТРАХ

К развязке уж приблизилась трагедия, И виден за кулисами конец, Но не классический герой из меди я, Чтоб лавровый одеть на лоб венец. Страшусь я, Господи, сокрытых тайн, Страшусь конечного небытия. Чем более весь мир необычаен, Тем жальче от сомненья гибну я. Чем дальше, тем неистовей я верю В Тебя, суровый Бог моих отцов, Хоть, может быть, люблю одну химеру И нет Тебя, как в декабре скворцов. Как царь Давид, я пьяненький пляшу Перед твоим потухшим алтарем И, как Отца любимого, прошу: Испепели мистическим огнем!

ПЕНЬ

Все возрождаются весной деревья, Как ни были б они уже стары. Так почему ж и мне в дни лихолетья Не выпустить побегов из коры? Меня срубили, только пень остался, Покрытый трутом и атласным мхом, Но под землей клубок корней не сдался, И изумруды в дереве сухом. Они откроются, взовьются ветки, Как пастырей кривые посошки. На дудочки их летом срежут детки, Иль странницы на новые клюки. И соловей слетит залиться трелью При томном свете лучезарных звезд, И приобщусь я вешнему веселью, И снова весь перерасту погост.

 ВЕЛИКАЯ РУКА

Бог в каждой колыбели возрождается На страсти новые и новый крест. Голгофа никогда не прекращается, Распятия по всем холмам окрест. Немного есть пророков и поэтов, Но мучениками хоть пруд пруди: У всех пустынников­анахоретов Лонгиново копье торчит в груди. И Богу нравится страдать в атоме Одушевленном на больной земле: В поэтов воплощается Он томе И в певчей птицы радужном крыле. Нет ни добра, ни зла, всё – привидения, Всё – переменчивые облака, Но Божье всюду видно отражение, И Зодчего великая рука.

ЖАВОРОНОК

Душе пора освободиться От жалкого гнезда давно: Она, как полевая птица, Летит в раскрытое окно. Она, как жаворонок в небе, Ликует, цепи оборвав, Она в духовном только хлебе Находит жизненный устав. Внизу родная степь без меры, Шуршащая на ветре рожь, Идейные внизу химеры, Кровавая равенства ложь. Но здесь над облачною пряжей, Меж ореолами лучей И тысячью эремитажей, Всё дух, что навсегда ничей. И щебечу я от свободы На бессловесном языке, Как сын излюбленный природы. И слезы льются по щеке У путника от умиленья, Что по проселку, весь в пыли, Плетется в бедное селенье, Едва приметное вдали.