Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Том 1

Гейнцельман Анатолий Соломонович

ОКАМЕНЕЛЫЙ ДУХ

Материя – окаменелый дух, Уставший от бесплодного блужданья. Покой небытия ему как пух, Как передышка в мире от страданья. Но кончится окамененье вдруг, И снова начинается созданье, И пламенеющий в безбрежном круг, И безнадежное самосознанье. Материя окаменевший бюст Отриколийского в земле Зевеса. Вот­вот из мраморных раздастся уст Стихийная космическая месса, И мир не будет безнадежно пуст, И разорвется синяя завеса!

ЛАМПАДА

Никакие мне речи земные Не волнуют усталую душу, Я

мелодии знаю иные, Я союза с Творцом не нарушу. Ни загадки рожденья, ни смерти Никогда нам умом не постичь. Мы пыльца ведь в немой душеверти, Все мы – в мраке ослепнувший сыч. Я достаточно знаю о небе, Чтобы мудрость земную презреть И, об ангельском думая хлебе, Между звезд лучезарных гореть.

VIA PANDOLFINI

В узенькой уличке, Временем съеденной, Стены высокие, Стены старинные Башен дворцовыих, Домиков башенных. Арки романские, Глыбы нетесаных Камней циклоповых. Львы над воротами, Столбики под небом. Сумрачно, призрачно, Строго, воинственно Люди настроили Века сурового. Солнце ласкает всё Пальцами жаркими, Чистое золото: Где прикасается, Жизнь начинается В мертвенных камушках, Маски трагичные Вновь ухмыляются. Пахнет конюшнями, Пахнет гаражами, Складами темными, Сыростью пряною. Люди как тени все, Тенью возрощены. Только с тобою мы Смотрим как в праздники, Рады и солнышку, Рады и призракам Века железного, Рады и уличке Города­крепости. Глянь, в подворотне той, В сумраке дворика, Нимфы с сатирами, Мшистые, мокрые, Вновь лобызаются, В пурпуре призраки С лестниц спускаются. Сами, как призраки, Дышим на ладан мы, Сами мы в пурпуре Солнца купаемся. Солнце меж пальцами, Словно на мраморе, Солнце в очах твоих, Солнце в губах твоих! Что ж, поцелуемся В уличке дантовской! Времени нет уже, Вечность пришла уже: Век иль мгновение, Всё – сновидение.

БОРЕЙ

Ветер воет, как упырь, в камине, Ветки хлещут воздух с вожделеньем, В небе нет фиалок и в помине, – Жизнь проходит жутким сновиденьем. Под платанами везут кого­то В раззолоченном автомобиле. Провожающие чрез болото Шлепают, закутавшись в мантильи. Похоронных это день процессий: Всех моих в такие дни возили В глине красной зарывать в Одессе, – Как гондолы, гробики их плыли. Кто в шкатулке? Скучно думать даже! Может быть, я сам попал в кокон, Не заметил бы никто пропажи... Чуть доносится сквозь дождик звон. Скучны все концы людских трагедий, Скучно, ах, как скучно умирать. Облак ладана, раскаты меди... Лучше б вовсе не рождала мать!

ОБНАЖЕННЫЕ

Пустынен сад. Скамеечки пусты. Ни деток, ни печальных стариков. В постельках черных спят еще цветы, И желтоклювых не видать шпаков. Затишье жуткое царит в природе Меж двух циклонов из заморских стран. Ни облачка на блеклом небосводе, Но страшных сколько у деревьев ран. Там повалилась черная свеча, Там ствол могучий надвое расколот От крестоносца будто бы меча, И меж кустов прошел Борея молот. Но липы обнаженные бодры, Недалеки ведь чудеса весны: Для новой изумрудовой игры Они уже готовиться должны. А травка – веницейский сочный бархат Меж урагана неповинных жертв, Как мантия святого патриарха. Она упрямо верит, что не мертв Никто в людьми покинутом саду, Что воскресение совсем вблизи. И сам меж листьев желтых я бреду, Как будто бы я с вечностью в связи. Довольно солнечного мне луча, Чтоб в тысячу я первый раз воскрес, Как каждая на пинии свеча, Как обнаженный беспорфирный лес.

В ОБРАЗЕ ДОЖДЯ

Я видел Бога в образе дождя, Струившегося

по окошкам шибко: Он плакал снова, землю обойдя, В плаще из туч, всклокоченный и зыбкий. Я в темноте глядел на мир извне, Где было бурно так и неуютно, Где черные полипы, как на дне, Хлестали воздух, воя поминутно; Где люди, как бездомные собаки, Брели вдоль стен, закутавшись в отрепья, Где на кладбище грызли вурдалаки Теней забытых черепа, свирепо. Но дождь был чист, как все людские слезы, Алмазной скатертью сокрыл он мир, Чтобы за ней воображались розы И меж шипами их весенний пир. То Бог свое оплакивал творенье И от меня скрывал его изъяны, Чтоб я писал Ему стихотворенья И врачевал гноящиеся раны.

ГЛИНОРОДНЫЙ

Все идолы рассыпалися в пыль: Бог Ра, Зевес, Свобода и Наука, Остался только полевой ковыль, Да пожирающая душу скука. И я, как все земные существа, Не знаю ничего о смысле жизни, О замысле сокрытом божества На никому ненужной вечной тризне. Я в солнечную радуюсь погоду, В туман и стужу хоронюсь в дупло, Подобно всякому лесному сброду, И жизнь тогда неслыханное зло. Я не гордился никогда рассудком И никого не тщился поучать, Я смолоду к судьбы привыкнул шуткам И потерял еще ребенком мать. Теперь я верю только в ласку солнца И мыльные пускаю пузыри: Словесный я среди развалин бонза, Огнепоклонник, Ариэль зари. Меня запрячут, как бродягу, в ямку, Как перестану небо я коптить: Я перетер уже бурлачью лямку, И Парку упросил обрезать нить. Господь сваял меня из липкой глины, И глиной я опять в могиле стану, И из меня восстанут исполины, Стремясь к бушующему океану.

КОШЕВКА

Как маятник свой вечный полукруг Описывает вправо и налево, Так я с кошевкой, что мой верный друг, Кружусь вдоль площади унылой чрева. Мне кланяются вежливо торговки: Я верный и почтенный их клиент, Я вежлив с ними, хоть они плутовки И заманить хотят меня под тент. Всё это странно связывает с миром, Хоть сам я очень, очень далеко, И ни к каким уже земли кумирам Меня приворожить не так легко. Мне яблоки напоминают детство, А мандарины агригентский храм, Пучки моркови – кроликов соседство, А помидоры – на Яйле байрам. Не будь воспоминаний, я б расплылся, Как облак, проплывающий под солнцем, Й верно уж никто б не спохватился, Что кто­то вдруг исчез перед оконцем. Одна осталась бы в пыли кошевка, И подобрал бы бедную торгаш, И испугавшись вскрикнула б торговка: – Увы, исчез профессор старый наш! –

ПОД ДЕРЕВОМ

Вдруг закружилась голова сегодня, Когда я деткам покупал подарки, И я, подумав, что то глас Господень, Поспешно вышел из­под темной арки На площадь и нагую обнял липу, Что как коралловый ушла полип В свинцовых туч клубящуюся кипу, И к ней, как плющ беспочвенный, прилип. Она была сырая, словно слезы Текли по спящему ее стволу, Но я и сам уж ждал метаморфозы И непричастен стал земному злу. И вдруг я начал с деревом сливаться В одном неудержимом ввысь стремленьи, Из ветки в ветку, чтобы закачаться В ритмично кланяющемся движеньи. И скоро был я в крайних летораслях, В корнях подземных и воздушных почках, Как будто бы лежал в Христовых яслях И с звездами шептался в темны ночи. И страх прошел вдруг головокруженья, В груди возликовал духовный стих, И я вернулся в область песнопенья И, примирившись с божеством, затих.

МЯТЕЖ

Создатель дал мне очень долгий век, Чтоб на Его я восхищался мир, Но я, мятежный, жалкий человек, На звездный захотел подняться клир, Чтоб первую играть и в небе роль И, как по нотам, естество читать, И каждый знать на небесах пароль, И с тайны каждую сорвать печать. И вот, как жаба, шлепнулся я в грязь, Никак не выползть на листы нимфей, И с небом навсегда порвалась связь. И я в трагедии не корифей, А собственный пытливый лишь хирург, Что в язвах ковыряется своих, Законодательствуя как Ликург, – И торжествует преисподний лих.