Столыпин
Шрифт:
Старый ретроград находил сочувствующих даже из числа земского чиновничества. И продолжал витийствовать:
– Еще хуже вышло в селе Большая Капель. Сами знаете, земли там принадлежат княгине Гагариной. И что же? Требования еще больше: раздать всю землю, потому-де что все равно управляющие разворовывают. Поделить – и вся недолга! Дерзость предерзостная.
Уже в адрес самого губернатора:
«Баяли, он за крестьян? Хутора на помещичьих землях замышляет?..»
«Приструнить бы…»
«Какое там! Сам такой же мироед!..»
«Можа, в колья карету взять?..»
Откуда что и нашлось – колья-то и в самом деле в руках замелькали. Плетни вокруг, долго ли кол дернуть? А у нашего либерала и охраны, почитай, нет, двое полицейских. Да я в карете дрожу, как лист старый, осиновый… И что
«Ах вы… мать вашу, мерзавцы! Я намедни договорился с княгиней Гагариной, чтоб она на добрых условиях сдала вам землю, а вы разбоем хотите взять?.. Так не х… не получите! Выблядки вы, бездельники, а не крестьяне. Тогда и мне по х… до вас! Казаков пришлю!»
Ближний кол вырвал – да как саданет в толпу… просто страсти господни! И дальше материт:
«Мать вашу так!.. Слушайте! Если есть среди вас подлинные труженики, пришлите ко мне своих ходатаев. С ними буду говорить. При княгине Гагариной. Не с бездельниками же б…ми!..»
Как земский начальник ни пропускал в своем пересказе отдельные буквы и целые слова, смысл оставался понятным. И странное дело: чем больше он, после этой поездки все-таки уволенный, возмущался «либеральными замашками губернатора-молокососа», доверие к тому крепло. А уж ругань, остановившая разъяренные колья, и вовсе восхищение вызывала. Даже подполковник Приходькин польстил:
– Ну, Петр Аркадьевич! Быть вам шефом жандармов.
– Вот-вот, Олег Вадимович. Далеко мы уйдем, если и губернаторы жандармами станут…
– Но вы не можете каждый раз так рисковать!
– Не могу, но придется! Ничего не поделаешь.
С этой оговоркой он в новую поездку собрался. На этот раз в Балаховский уезд. Волнения там начинались нешуточные. Нечто вроде воинства Стеньки Разина собралось. Присланные с низовий Волги казаки уже пылили в Балахово. Губернатор Столыпин, опять почти без охраны, бросился наперерез.
Бунтовала целая крестьянская община. Где-то на заднем плане мелькали дамские шляпки, явно городского типа. В крестьянской толпе, потрясавшей ружьями, были и молодые люди в студенческих тужурках. Приближение казаков вооруженная толпа, кроме вил, кос и дреколья имевшая немалое число ружей, ожидала со спокойной отчаянностью.
Казацкая сотня, спешившись, взяла винтовки на руку и медленно двинулась в сторону плотно стоявших бунтарей. Там тоже вилы и косы взяли на изготовку. Среди бунтарей явно были кроме студентов и военные или тоже какие-нибудь казаки, ибо они именно держали оборону, стволы для верности стрельбы клали на плечи впереди стоящим. Так круг мог долго держаться, не допуская нападавших на прямой выстрел. Конечно, если не подпирали пушки.
Слава богу, пушек не было. Но все равно, кровь казалась неминуемой. Казаки чужие, с низов, им не с руки валандаться с мужиками. Сотник уже выхватил саблю и с пистолетом в одной руке, с саблей в другой встал перед ощетинившимся строем. Еще минута – и последует неизбежная команда. Все-таки винтовка Мосина бьет дальше ружья, пусть и картечью заряженного.
Выпрыгнувший из коляски губернатор продрался сквозь плотный казацкий строй.
– Погодите! – крикнул сотнику. – Я сам улажу.
Не только казаки – и сам сотник плохо представлял, кто это прискакал в коляске и теперь широким шагом идет навстречу крестьянской толпе. В белой летней полушинели, напоминавшей больше модное петербургское пальто. Правда, с погонами на плечах, но какими-то странными, не армейскими.
Сотнику не очень-то хотелось бросать своих казаков на крестьянские вилы.
– Ну-ну, валяй… кто ты таков?..
Но валять тоже было не просто: навстречу Столыпину выскочила одна из черных дамских «шляпопо» и с ходу вскинула браунинг, крича:
– Смерть карателям!
Столыпин почувствовал, как пуля обожгла ему щеку, но лишь на секунду остановившись, продолжал вышагивать к ощетинившейся вилами толпе.
Что-то было знакомое под этой вызывающей, широкополой, черной шляпой. Явно с мужской головы. Собственная голова, опаленная пулей, еще не могла связать воедино черную шляпу, черный,
– Ну что же вы? Стреляйте!
В этот миг он уже понял, чьи это пули его встречают, но отказывался верить:
«Неужели она?! Какими судьбами?..»
Додумать не успел. Ходуном ходивший в дамской руке браунинг дважды выстрелил, почти в упор… но пронесло… Мимо, мимо!
Из толпы послышался приглушенный ужасом шепот:
– Дьявол истинный!..– И пули-то не берут!..
Стрелявшая девушка, в отчаянье смахнув с головы шляпу, что-то пыталась сделать с непокорным браунингом… но ее сшибли выскочившие из-за плеча Столыпина двое растяпистых охранников.
– Связать – и в карету!
Ее уволокли под руки, а Столыпин остался один на один с толпой. Он видел, что крестьянские руки, не привыкшие держать вилы наподобие штыков, опускались как надо, зубцами в черноземную, благодатную землю, а стволы ружей исчезали где-то за спинами. Следовало что-то сказать этим людям, но его опередил выскочивший с пылавшим кадилом, старый, но очень шустрый попик. Он-то и подал самую главную команду, задымив переполненным кадилом, затряся бородой пред толпой:
– На колени, нехристи! Да помолимся о грехе несовершившемся!
И толпа, расстроив по-военному сомкнутые ряды, под возглас попика опустилась на колени, принялась истово креститься. А несколько студенческих тужурок, оказавшихся сразу на голом виду, дали такого дёру, что их не могли догнать и пустившиеся следом казаки.
Из-под взмаха яро вспыхивающего кадила неслось:
– Весь мир страждет грех ради человеческих, во зло его повергающих. В Тебе, Мати рода христианскаго, начало общаго избавления, исполнение всякия добродетели. Яви же нам, Богомудрая Дево, в Евангелии Сына Твоего Свет Божественный, да отвергни горечь греха, сладость благочестия обрящем, взывающе Ти сицевая: радуйся благодати!.. Сквозь слезы, сквозь слезы запоздалые…
В крестьянской с виду толпе были, видимо, и знающие люди, потому что Столыпин расслышал:
– Так то ж губернатор?..
– Осподи! Какой грех на душу чуть не взяли!..
– Что-то с нами теперя буде?..
Столыпин вытер платком взмокший лоб и подсказал:
– Изложите на бумаге свои требования, выберите нескольких грамотных ходоков и пришлите их в губернское правление. Я слово даю: с ними ничего не случится.
Понимая, что говорить больше сейчас не о чем, он повернулся и пошел.
Его перехватил казацкий сотник:
– А нам что делать, ваше превосходительство?
– Вам?.. – задумался губернатор. – Седлать коней и править в Саратов. Обедать, сотник! Думаю, бунтовать здесь больше не будут. Я прикажу, чтоб ваших казаков хорошо покормили.
В коляске он сел на переднее сиденье и сказал своим недотепистым охранникам, все еще железной хваткой державшим связанную террористку:
– Хватит тискать ее! Небось, не сбежит.
Муторно было на душе. Будто сам в чем-то провинился. Поэтому не сразу поднял глаза:
– Ну что, Алеся, будем заниматься «белорусской мовой»… или опять стреляться?..
Из-под черной, смятой, кое-как нахлобученной шляпы сверкнули злые, непокорные глаза:
– Стреляться! Если раньше меня не повесите!..
Столыпин, еще год назад слушавший совсем иные песни, опустив голову, с горечью подумал: «Что делает наша жизнь с людьми?..»
Видно, сотник послал нарочного в город, потому что еще на подъезде губернатора перехватил подполковник Приходькин. С десятком до зубов вооруженных полицейских. Все верхами. Как быстро, без всякого телеграфа разносится новость!
Недреманное око пристально воззрился на губернатора. Потом покаянное признание:
– Моя вина…
– Наша общая вина, – поправил губернатор.
– А с ней что делать?
Губернатора передернуло. Но сказал то, что и следовало сказать:
– А что закон велит… и военно-полевой суд опять же…
Да, по велению Министерства внутренних дел в Саратовской, Самарской и некоторых других губерниях, лежавших на пути фронтовых войск, были учреждены не знавшие милосердия суды. В исходе их решения сомневаться не приходилось…