Столыпин
Шрифт:
Во дворце-борделе купца-керосинщика все-таки сгорело несколько человек. Столыпин на другой же день отстранил подполковника-пожарника и хотел предать его суду, но требовалось разрешение министра Плеве. Тот не позволил честь мундира пятнать, а просто вычеркнул дурака из списков министерства. Ах, так?.. Тогда новый губернатор без его соизволения и даже без согласования с Лопухиным назначил начальником полиции свое Недреманное око. Но Приходькин был всего лишь майором – маловато для губернии. Разумеется, тут же пошло срочное представление в министерство о присвоении звания подполковника. Но срочные бумаги тащились на волжских верблюдах, потом на белорусских, видимо, быках. Ругательные телеграммы Лопухину, которому подчинялась и саратовская полиция, не давали результата. Все зависело от Плеве, а тот не хотел «порочить честь полицейского офицера». Разумеется, уже не телеграммой – письмом закрытым Лопухину отписал. Поставил в известность, что собственной властью повелел вздеть на плечи майору Приходькину подполковничьи погоны. Негоже умалять полицейскую власть. Тем более что уже вовсю пылают помещичьи усадьбы. Думай, Алешка, шевели министра. Не мое, мол, дело – навешивать погоны полицейским, но иначе нельзя. Лопухин отвечал: «Саратовский подполковник Требухин – из любимцев министра, понимай это. Прямо нельзя, я постараюсь как-нибудь обходным маневром…»
Вот так – все что-то «обходят»… Дошла листовка, где-то в Саратове же и отпечатанная. Может, той же Фрумой Фрумкиной. В ней прямо подставляли министра Плеве – проще сказать, дураком выставляли. Всем было известно, как он ненавидит евреев, и что же?.. Уму непостижимо, но общий язык находили доктор Герцль, один из руководителей сионистского движения… и русский министр внутренних дел Плеве. Как поговаривали, сам же и инспирировавший начавшиеся еврейские
«До тех пор, пока сионизм стремился создать независимое государство в Палестине и организовать выселение из России известного числа евреев, русское правительство могло относиться к нему только благожелательно; но с той минуты, как сионизм изменил свою задачу и направил свою деятельность к национальному объединению всего еврейства в России, естественно, что правительство воспротивилось этому новому направлению сионизма. Допущение сего имело бы последствием образование в государстве целых групп лиц, совершенно чуждых общему патриотическому чувству, а между тем очевидно, что именно на этом чувстве зиждется сила всякого государства».
Поистине, заставь дурака Богу молиться, он и лоб расшибет! Впервые шевельнулось нехорошее чувство к министру; он напомнил подполковника Требухина, который стоял и посмеивался, когда погромщики обливали горящий дворец керосином…
Ремонт нового губернаторского дома, как водится, затягивался. В правлении толкаться было не с руки. Пришлось служебный кабинет на первое время оборудовать в прежних губернаторских апартаментах, откуда так и не выветрился дух скуки, лени и полнейшего безвластия. Столыпин велел по крайней мере выбросить бесчисленные кожаные кресла и диваны, чуть ли не кроватищи, и обставить кабинет простой служебной мебелью, в том числе и целым рядом стульев – для посетителей. А в приемной на большом круглом столе появился самовар, чтоб посетители чувствовали себя как дома.
Но разве возможна домашняя обстановка, когда ночью была разграблена шестая помещичья усадьба? С этим докладом и пришел новоиспеченный подполковник Приходькин:
– Разрешите, Петр Аркадьевич?
– Садитесь, Олег Вадимович. Что нового?
Денщик по заведенному порядку принес чаю и молча удалился.
Столыпину нравилось, что главный губернский сыщик не торопится рапортовать. Ночь он, конечно, не спал, но держался.
– Вы бы все равно не поверили, Петр Аркадьевич, если бы я доложил: поджигатели пойманы, порядок в Балашовском уезде восстановлен.
– Да уж не поверил бы. Дальше?
– Мои люди ищут и, думаю, в конце концов найдут погромщиков. Но опять, как и прежде, окажется: бродяги, пьяницы, всякий сброд. Да если и настоящие крестьяне – своим ли умом жгут?
Губернский сыщик все больше вдавался в несвойственную его должности политику. Столыпин не мешал ему мыслить шире обычного полицейского, однако ж…
– Сюрприз мне подготовили, подполковник?
– Подготовил, ваше превосходительство, – без иронии признался губернский сыщик.
– Выкладывайте.
Подполковник отхлебнул чаю.
– Как ни стараюсь, Петр Аркадьевич, а приходится много делать без вашего согласия.
– Ну, разумеется, я ж не нянька.
– Я уже начал говорить, что за всеми этими поджигателями и громилами стоят некто…
– …некто более грамотные?
– Да, Петр Аркадьевич. С первых дней утверждения в своей должности я собираю досье на всех неблагонадежных людей во вверенной мне губернии. Работного люда среди них почти нет, крестьян тоже немного – по сути, земские, интеллигентствующие бездельники. Горячий пирог с начинкой.
– …И вы эту начинку выпотрошили?
– Уважаемый Петр Аркадьевич, кто из нас сыщик? Откуда вы вести получаете?
– От верблюда, Олег Вадимович. От здешнего верблюдишка. Начинка вышла аж в семь десятков человек!
Подполковник занялся чаем. Простое доверительное обращение еще не давало ему уверенности в полицейском своевольстве. То, что он делал, называлось превентивным арестом. Человек еще ничего серьезного не совершил, а его, как говорится, берут на цугундер.
– Олег Вадимович, я не возражаю против ваших «превентивных» оплеух, но делайте это с крайней осторожностью… при некоторой доле противоправности, что ли. Через час ко мне явятся земские мессии, не обижайтесь, если я нескольких человек все-таки отпущу. В угоду собственному либерализму. Список составили?
– В полном порядке, ваше превосходительство, – достал он несколько скрепленных листов. – Против каждой фамилии – краткие данные, в том числе и противоправность.
– Хорошо, подполковник. Идите. Я посмотрю.
Тот встал, надел фуражку и отдал честь, показывая, что повинуется высшему начальству.
Столыпин кивнул, углубляясь в полицейские бумаги.
Он понимал, что вольно или невольно идет по следам министра Плеве. У того уже были крупные стычки с начальником сыскной полиции Лопухиным; при всем телячьем характере Алешке хотелось все-таки соблюсти некое юридическое правдоподобие. Но в распоряжении министра была еще и жандармерия, которая хватала кого ни попадя.
Не то ли самое делает и губернатор Столыпин?..
Чтобы избежать земского вече, он дал аудиенцию троим уполномоченным от только что прошедшего земского съезда. Ну, разумеется, сам председатель земской управы. Адвокат. Агроном из глубинки. Могли быть и учителя, и аптекари, и дамы из общества «синего чулка» – уму непостижимо, но так они и сами себя называли. «Чулки» губернатор просто отринул. И без того будет крику, хоть и вежливого.
Трое вошли, как и назначено было, ровно в двенадцать. Церемонные поклоны. Ответный поклон губернатора, который вышел из-за стола и каждому пожал руку. Затем пригласил к чаевому столику, в углу кабинета:
– Прошу, господа, без церемоний.
Земцы были немного шокированы таким простецким приемом. Им в том или ином составе приходилось, конечно, бывать у прежнего губернатора; но тогда уж добрый час уходил на сиденье в приемной. Все ограничивалось, собственно, подачей петиции или прошения. Сейчас выходило как-то непривычно…
– С мороза, господа? Согрейтесь чайком, а потом и поговорим. Водки, разумеется, не предлагаю. Обойдемся, думаю, без секретаря и денщика. Что мы, сами у самовара не сиживали?
Губернатор самолично наливал чай из небольшого самоварчика. Стеснительность нарастала, что поделаешь. Никому из них не доводилось принимать чашку из рук губернатора. Ершистые, а может быть, и злые вопросы, с которыми они пришли, уходили вместе с чайным парком. Губернатор сам напомнил после первой чашки:
– Я не требую у вас отчета о земском съезде, но там наверняка были критические запросы. В том числе и в мой адрес. Прошу не стесняться. Полиции в моем кабинете нет. Кто начнет?
Адвокат и агроном указали глазами на земского предводителя.
– Ваше превосходительство, о насущных нуждах земства утомлять вас не будем…
– Почему же? Земство делает большое дело, и губернатор просто обязан знать о ваших нуждах.
– Хорошо, ваше превосходительство. – Земский начальник обрел уже некоторую уверенность. – Мы попозднее изложим и эту озабоченность… Наверно, адвокат сие возьмет на себя. Пока же хотелось бы изложить жалобу съезда на действия вверенной вам полиции. Вы понимаете?..
– Разумеется.
Перед губернатором легли листки, напоминающие оставленные подполковником Приходькиным. Тоже фамилии, профессия, причины и место ареста. Невиновность, разумеется. Только фамилий было поменьше и причины ареста, само собой, подвергались сомнению.
Столыпин просматривал знакомый список не за служебным столом, а за чашкой дружеского чая.
– Да, надо разобраться… ошибки вполне могут быть… да, с кем не бывает… пока я знакомлюсь, покомандуйте самоваром кто-нибудь, господа…
Самовар взял под свою опеку агроном, в то время как у адвоката, как приметил краем глаза Столыпин, зрело ехидное замечание: «Раз уж вы, губернатор, такой добренький, так чего ж коньячку к чайку-то не подать?..»
Как по договоренности, и секретарь в дверь заглянул:
– Что еще потребно, ваше превосходительство?
Столыпин, не отрываясь от списка, бросил:
– А как господа пожелают.
Господа пожимали плечами.
Столыпин сам высказал:
– Когда мы закончим деловую часть, принеси нам по рюмочке коньячку.
Вот так закончилась часовая беседа с земством.
Пятком фамилий пришлось все-таки пожертвовать. Чтоб не показывать, как при сильных нервных напряжениях начинает подрагивать правая рука, велел:
– Кто-нибудь, господа, возьмите на себя труд поставить резолюцию «удовлетворить» против следующих фамилий… – Он знал их на память, но артистически растягивал небольшое удовлетворение. – Вельнер… Засыпкин… – Новая пауза, заглядывание под руку адвокату. – Иванов, Канторович… – Еще более длительное раздумье, – хоть в этом случае есть у меня сомнение, но освободим и адвоката. Делибасов! Лучше миловать,
И встал от самовара в знак прощания:
– На посошок, пожалуй, господа?..
Секретарь с подносом тут как тут.
Какие после этого могут быть разговоры?V
Ольга Борисовна ехала, ехала в сторону Саратова… да так до ноября и не могла доехать. Тому было немало причин, уж три-то точно. Во-первых, дом княгинюшки, превращаясь постепенно в губернаторский дворец, все еще достраивался, обретая и водопровод, и канализацию, и, главное, электрический свет – чего в Гродно Столыпин так и не успел завести. Здесь немецкие инженеры, с немецкой же обстоятельностью, устраивали собственную дизельную электростанцию. Конечно, губернатор думал уже и о городе, но когда это будет? На городскую электростанцию надо деньги со всех богатых горожан собирать. Сдохнут от жадности, но будут при керосиновых лампах сидеть.
Второе. Пятеро дочек – это мало или много? Старшей уже семнадцать, о женихах пора думать, да и другие подрастают. Стало быть, гувернеры, гувернантки, учителя танцев… и прочая, прочая! Гимназии. И «высший свет», как ни крути батюшка-провинциал. Легко тронулись из Гродно, да застряли в Москве. И кажется, в охотку. Ах, маман, как хорошо в Москве, зачем нам еще куда-то ехать? Могла ли мама Оля ругать их за пристрастие к Белокаменной?
А сама она жила при третьей, очень тяжелой причине. Тяжесть была родная, кровная, в утробе уже ножонками била. Так пинаться мог только мужичок! В этом сомнения не оставалось. Как и времени на дальнейшие путешествия. Ольга посидела в Москве у матери, а потом отписала в Саратов:
«Мой дорогой свет-батюшка! Мне месяц-другой и остается-то. Какие уж переезды в новые дома… Как ты думаешь, Петечка, не вернуться ли в привычное Колноберже? К привычным ковенским и вильнюсским докторам?»
А что тут думать? Женушка, тем более роженица, в своих предчувствиях всегда права. Значит, тащились на восток, а теперь придется тащиться обратно на запад, чтоб в вагоне не рожать.
Бросить губернию в это время он никак не мог, поэтому отписал всем московским родственникам, чтоб проводили Ольгу Борисовну до старого дома – и окружили ее своими заботами. Мало Ольга – и сын того требует. Наследник! Муженек чувствовал, что на новый родительский подвиг ему уже не подняться. Береги, что с Божьей помощью сотворилось, – и твори ежедневную молитву во здравие.
А сам подал рапорт министру Плеве: так, мол, и так, все понимающий Всеволод Константинович, как ни прискорбно, дела семейные вынуждают к отпуску. Не откажите по личной причине. Дела в губернии пока налажены, да и заместитель хороший подыскан, в случае чего я в един день прилечу обратно в Саратов…
И надо же, старый брюзга и сухарь на этот раз уступил!
На рапорт об отпуске пришел однозначный ответ:
«РАЗРЕШАЮ».
Что стало с железным министром?!
Так волею судьбы, а точнее, слабостью треснувшего железа Столыпин в конце июня оказался в любимом Колноберже. Он всего на неделю опоздал к рождению сына, которого назвали, конечно, Аркадием, – в честь деда. Вообще, в их роду редкое для России греческое имя повторялось довольно часто.
В Саратове вся семья собралась уже в последнее предзимье, в конце октября. Счастливый родитель, но не очень-то счастливый губернатор, – начинались аграрные беспорядки, с «иллюминациями», – плюнул на все и выехал навстречу, чтоб перехватить семейный вагон. О своем замысле никому не говорил, но саратовскому управляющему, который должен был сопровождать семью от самой Москвы, наказал: «Возьми, братец, билеты на такой поезд, чтоб прибыл уже по темноте». Управитель исполнил все в точности. Столыпин выехал к семье, перехватил ее за два перегона, уже в сумерках, так что в Саратов прибыли в кромешной черной тьме. Снегу еще не выпало. Охотник сказал бы: чернотроп; но когда ему охотиться? Дело шло к тому, что охоту устраивали, кажется, на него самого – по примеру министра Плеве, в которого уже стреляли.
Мелкие всплески вечерних мыслей не мешали светлому настроению. Вновь набранные слуги, обученные немецкими инженерами, были хорошо проинструктированы и самим хозяином. Когда несколько карет, пронесясь по плохо освещенным улицам, стали подворачивать к едва видневшимся воротам губернаторского особняка, Ольга невольно вскрикнула:
– Господи! Да ведь тут тьма чернущая.
В это время ливрейный слуга, распахивая ворота, щелкнул невидимым включателем – с обеих сторон вспыхнули одетые в стеклянные фонари электрические огни. Ольга прянула к нему на грудь с новым вскриком:
– Пожар, Петечка, что ли?..
В задних каретах, где ехали девочки, тоже поднялся истошный визг, хотя электрические огни они уже могли видеть в Москве. Но тут – восторг полнейшей внезапности. Дом еще чернел окнами, но когда карета остановилась, по сторонам недавно окрашенных колонн вспыхнули точно такие же огни, высветившие статуи замерших ливрейных слуг.
Петр Аркадьевич с довольным видом вел Ольгу под руку, казалось бы, в темноту, но на каждом изломе дверей все повторялось: легкий щелчок – и Ольга всходила в ярко освещенную переднюю, в гостиную. На каждом повороте ждал тот же световой сюрприз, усиленный ярко выступавшими вазами с цветами.
– А розы не завянут от такого жару?
Чуть дальше:
– Гладиолусы-то – цветы осенние, тепла совсем не любят, а?..
Петр Аркадьевич смеялся:
– Теперь летние, Олечка, летние!
Сзади с визгом и смехом, с радостными воплями топотали девочки, а совсем уже позади, из-под одеял и кружев гукал Аркадий Петрович.
И уж совсем разбежались глаза у Ольги и у девочек, когда при распахнутых на обе половины дверях вспыхнула в гостиной двумя десятками огней хрустальная люстра.
Освобожденная на ходу слугами от дорожной шубы, от капоров и шалей, Ольга опустилась под руками муженька в кресло и дала волю новому испугу:
– Так ведь слепят же! Чего доброго, глаза испортят? Да и перепугать насмерть можно, Петечка… Сюрпризы твои! Нет бы фонари керосиновые зажечь да потихоньку приучать, так нате – сумасшедший маскерад! Что с тобой, Петечка?
– Соскучился, Оленька. Просто соскучился. Яркие огни-то всегда можно притушить, а то и совсем выключить… в ночи-то…
– Да ну тебя! Жив ли хоть от такого света Аркаша?..
Одна из нянюшек успокоительно доложила:
– Его пронесли прямиком в детскую. Там раздевают, барыня. В детской будет еще теплей… даже над кроваткой какой-то колпак електрический сверху…
– Тоже пыхтит да трещит?.. – загораясь новой тревогой, прислушивалась Ольга.
– Да вроде, барыня…
Петр Аркадьевич объяснил:
– Это паровое отопление. Горячая вода в трубах маленько пошаливает.
– А не лопнут они, трубы-то твои?..
– Не мои, Оля, немецкие. Самые лютые морозы выдержат, а сейчас чего же, просто для малого сугрева. Вот завтра, как отдохнешь, я тебе самолично все эти машины и покажу…
– Петечка, – ужаснулась она. – Ты погляди, что девки вытворяют…
Петр Аркадьевич видел, но не обращал внимания, чтоб лишних ахов не слушать. Чего особенного? Девочки оказались сообразительнее и смелее матери. Они понатащили под люстру стульев, повскакали верхом и сейчас тянулись на свет, повизгивая:
– Ай, горячая!
– Да ну тебя, не лезь к ней холодными руками!
– Ага, горячий стакан даже лопается от холода…
– Да не тряси, не тряси! Видишь, мигает?..
Как на грех, одна лампочка хлопнула и погасла. Правда, стекло не разлетелось, но мать была уже начеку:
– Петь, есть слуги?
– Есть, Оля, есть. А ну, электрики!.. – веселой рукой смахнул со стула одну из девочек. – Я сейчас заменю.
Он встал на стул, оказавшись даже выше люстры. Лопнувшую лампочку выкрутил, принял из рук слуги новую, вкрутил и удовлетворенно заметил:
– Учитесь, невесты. Вдруг какой-нибудь граф и лампочку-то не сумеет заменить?
Стол в гостиной был уже накрыт, и вся семья, находившись и навизжавшись, принялась за ужин.
В скором времени девочек развели по спальням, а счастливый отец – да и муженек как-никак – стал жену в своей спальне приучать к выключателю. Там люстр не было, настенные бра, которые он походя гасил. Лишь на ночном столике хрустальный амур держал в руках маленькую. синенькую лампочку.
– Да ты сама, сама щелкни, – подсовывал Петр Аркадьевич под руки Ольге красненький выключатель.
Ой, боюсь, Петечка…
Под его рукой она пальцы напрягла. Верно, амур сразу же погас.
– А теперь еще раз. В обратную сторону.
Получилось уже лучше.
– Пощелкай, пощелкай, пока я тебя…
– Да что ты делаешь-то, Петечка? Как можно при свете…
– Тогда выключай. Сама!
Она затушила. Правда, посетовав:
– Под такое пужливое настроение еще бы одного Аркашу не завести?..
– А заведем, не беда! Как-нибудь прокормим.
– Нет, Петечка, я стара уже. С Аркашей-то еле опросталась…
Он не мешал ее запоздалым сетованиям. Пусть поплачется. Дело известное, женское.VI
27 февраля 1904 года началась давно ожидаемая, подталкиваемая со всех сторон война с Японией.
Говорили, это месть Николая II за удар самурайским мечом, когда он, еще цесаревичем, был с визитом дружбы в Стране восходящего солнца. Хороша дружба! Александр III тогда чуть не лишился наследника. Японцы долго и льстиво извинялись, но что с того? Николай, став императором, не мог забыть оскорбление. Его смывают кровью и только кровью. Отсюда – и давно назревавшая война.