Столыпин
Шрифт:
– Ты ведь не на плац-параде, батенька!
Что не сделает женщина, чтобы скрыть какой-либо непорядок в своей экипировке…
Дочка выслушала эту байку с пресерьезным видом:
– Хороший ты, па… только никогда не утешай меня.
Он спохватился, но веселого тона не переменил:
– Не буду, доча, утешать. Спрошу: а не поехать ли нам на взморье?
Тут озадаченно вскинулся на переднем сиденье Недреманное око:
– Но, Петр Аркадьевич, там мы можем нарваться на неприличную публику!..
– Вот и прекрасно. Поучим ее приличиям.
– Поучим, па, поучим! – захлопала в ладоши Наташа. – Я сотню лет не бывала на взморье.
– Ах ты, старушка!.. А там уже будет
– Ну, пусть немножко сойдет. Мы ж не загуляемся, па?
– Не загуляемся, дочка, не загуляемся. Я уже слишком стар, чтобы гулять долго. Во! Даже приморское неудобье косят!
Косили здесь особыми косами – литовками, более короткими, толстыми, хорошо прокованными. Везде каменья, кочки да можжевел. Столыпин, конечно, знал, что не от хорошей жизни. Он вышел из ландо.
– Что, православные, покосов не хватает?
– Где их наберешься? – ответил мужик чухонского вида. – Дьявол эту землю вопреки Богу творил.
– Но ведь сено-то какое?..
– Плохое сено, – другой сказал. – Но спасибо и за это подрядчику. Платы не берет.
– Чего такой добрый?
– Окашивая эту неудобь, мы ведь приморский пляж от камней и кустарников убираем. Тоже выгода. Он тут дачи строить будет.
– Да вам-то на этих камнях как прокормиться?
– С рыбы на соль, а с соли опять на рыбу…
– Я вас за чухонцев принял, но вы ведь не местные? – внимательнее пригляделся Столыпин.
– Какие чухонцы! Рязанские мы. Царь Петро когда-то наших дедов сюда завез, а мы и расплодились, как сорняки. Обратной-то дороги на Рязанщину нет, потому что там и землицы нашей давно нет.
– А слышал я, – исхитрился Столыпин, – что безземельных отправляют в Сибирь. Там чернозем – невпроворот! Подъемные хорошие дают. Дорога бесплатная. Скот и пашенный инвентарь на обзаведение. Чего не попробовать?
– Да слышали мы, барин, эти сказки, слышали, – первый вмешался. – Да как чиновникам верить?
– Неуж разворуют?
– Всенепременно!
– Но вот я чиновник. Неуж на вора похож?..
На такие вопросы никакой мужик не стал бы отвечать. Минутный разговор сам собой кончился. Литовки опять зашоркали по камням и песку.
Вот и поговори о делах крестьянских!
Разобиженный чиновник Столыпин в свою сторону отвернул. Наташа встретила его заливистым смехом:
– Славно помещик Ленин разговаривал с мужиками!
Про наивного помещика Ленина они не раз читывали в семейном кругу. Но вот поди ж ты!.. Что хорошо на бумаге, то на приморских краях плохо выходило…
– Доча, не говори маман о нынешнем сенокосе. Нам и без того влетит на коврижки.
Девочка все поняла с полуслова.
– Да, я бы и без твоей просьбы ничего не сказала. Зачем зря маман сердить.
Но маман все равно рассердилась. Выйдя вечером у парадного подъезда Елагинского дворца, они нашли Ольгу под колоннами, в шезлонге, с мокрой тряпкой на лбу и в окружении встревоженной челяди. Тут же и семейный доктор толкался, повторяя:
– Все хорошо… все ладненько будет…
Столыпин посчитал нужным и сам это повторить:
– Все хорошо, Оля. Дочка прекрасно отдохнула.
Сметливая девочка поддержала отца:
– Я так рада тебя видеть, мама!
Но они оба видели ее какую-то упрямую обиду…
III
Очередная Дума, по счету уже третья, только для завистливого ума могла считаться «Столыпинской». Но разве царь – не человек? Все, кто мог, вдували в «высочайшие уши» мысль: «Два царя! Разве это возможно?!» Между Царским Селом и Елагинским дворцом, патриархальным прибежищем Александра III, сложились странные отношения;
– Я рад, Петр Аркадьевич, что у вас все так славно получается! Что цари? Они только царствуют, а правите Россией вы, мой незаменимый сподвижник!
Хуже всего то, что Николай II произносил такие громкие слова всегда в окружении придворных. Словно оправдывался перед кем-то. Но перед кем?..
Льстившая Столыпину ранее государыня теперь, бывало, проходила мимо, как бы не замечая и сбивая с мысли. А каждую мысль он вынашивал долгими вечерами на Елагинском острове, за колючей проволокой вкруг ограды и под охраной полицейских «селедок». Хотя что «селедки»? При всем кажущемся революционном затишье у террористов оставались бомбы, браунинги и даже пулеметы. Не стоило забывать, что они одинаково стреляли в чужих… и своих. Провозглашая национальную идею, ограничивая думскую вакханалию грузинского землячества и польского «коло», которые умудрялись проводить от своих округов десятки депутатов, без единого русского человека, – Столыпин некоторое время закрывал глаза на ответную реакцию «Союза русского народа». А там во главе были петербургский градоначальник Лауниц и дворцовый комендант Дедюлин. Вроде бы все логично. Он сам провозглашал: «Русская Государственная Дума должна быть русской и по духу». Но он не думал, что его мысль доведут до глупости! Ведь там дальше было: «Иные народности должны иметь в Государственной Думе представителей нужд своих…» Нигде же не говорилось, чтоб вообще «не допущать». Но поняли-то как? Первый удар – по революционерам, второй – по премьер-министру. Мол, тоже хорош. Не туда Россию ведет. Следовательно, заодно с революционерами. Лауниц наедине подговаривал Герасимова, только что возведенного в генералы. Более того, требовал передать все права на петербургскую полицию. Герасимов как мог отбивался. Но ведь за Лауницем стоял весь старческий царский двор во главе с его комендантом. Он мог не церемониться даже с генералом Герасимовым. Под опекой «Союза русского народа» стали создавать свою полицию. Дружины, подпольная сыскная сеть, те же пулеметы, что были и у революционеров; частью их крали из воинских частей, частью брали у темных перекупщиков.
Значит, пулеметы – на пулеметы?
Столыпин вызвал градоначальника для объяснения. В резкой форме высказал:
– Делами государство занимаюсь я, делами полиции – полковник, теперь уже генерал, Герасимов. Ваше дело – исполнять мои предписания… и законы российские. Извольте сдать пулеметы и распустить свои черносотенные дружины!
Так Лауниц, наравне с другими узколобыми, стал злейшим врагом Столыпина: многое он успел, да еще с помощью дворцового коменданта надуть в царские уши, пока сам не попал под бомбы на одном из торжеств вместе с генералом Герасимовым и задержавшимся на пару минут Столыпиным… Лауница смело бомбой. Герасимова лишь волной окатило. А Столыпину пришлось выслушать завернутый в шелка царский выговор:
– Весьма сожалею о смерти Лауница. Да и генералу Герасимову с вашего же плеча надетый мундир порядком подпачкали. Да и вам-то самому – каково? Все ссоры, все дележ власти, но ведь…
Николай II не договорил явно заготовленную тираду. Что-то его остановило.
А что могло остановить? Проснувшееся романовское упрямство. Даже ближайшие предвосхитители не всегда могли уследить за характером самодержца, в котором иногда бунтарской капелькой просыпалась кровь Петра Великого. И он закончил совсем не тем, что ему наговаривали: