Стоп. Снято! Фотограф СССР
Шрифт:
Женька предлагает пойти на речку, но я отказываюсь. Ноги сами несут меня в Заречье. Где-то здесь живёт моя будущая мама.
Сейчас ей лет двенадцать, она была моложе моего отца. В школьные годы они не были знакомы. Встретились уже потом, в областном центре. Быстро поженились, а потом она умерла, произведя на свет меня.
Её родители меня так и не приняли. Хотя они тоже жили в Берёзове, отдыхал я только у бабули, а они упорно делали вид, что меня не замечают. Мать я видел только на фотографиях, и сейчас не могу удержаться, чтобы не глянуть на неё хотя бы издалека.
Вообще,
Мысли крутятся, а ноги идут. Вся Берёзовка делится на три больших района. Центр, где живём мы, кучкуется вокруг двух центральных улиц: Ленина и Советской. Тут находится райком партии, клуб, почта, школа, милиция и один из вытрезвителей. Жить здесь почётно, но неудобно. Ни село, ни город. Домики свои, участки маленькие. Хотя и тут умудряются сажать картошку на каждом свободном квадратном метре.
Второй район называется "Фабрика" и прилегает к крупнейшему и единственному промышленно предприятию Берёзова, колбасной фабрике имени т. Хренова.
Товарищ Хренов был реальной исторической личностью. Борец за Советскую власть и первый председатель колхоза "Октябрьская весна". Колхоз потом более грамотные товарищи переименовали в "Зарю Коммунизма", но Хренова всё равно увековечили в местной топонимике. Народу нужны свои герои.
"Фабрика" застроена унылыми панельными двухэтажками. Как стандартные микрорайонные "девятины", только маленькие. "Фабричные" отчаянно завидовали остальным берёзовцам, из-за того, что у них нет даже крохотных огородов.
Все остальные завидовали "фабричным", потому что у тех был доступ к колбасе, универсальной валюте советской эпохи. Излишки колбасы магическим образом просачивались с территории предприятия в частные квартиры, а потом перепродавалась за три цены, а чаще шли на "подарки" нужным людям.
Заречье было тихим, пасторальным и совершенно сельским. Это была вотчина колхоза "Заря Коммунизма". Люди жили огородами, живностью и хозяйством. Туда вели два мостика. Основательный автомобильный, который связывал колхоз с фабрикой. И деревянный, пешеходный, который сгнил и обвалился в начале двухтысячных.
Сейчас он был в полном порядке и даже не поскрипывал под ногами. Я иду, забивая себе голову мыслями о местной географии, которая мало поменялась с середины девяностых, которые я уже неплохо помню. Предстоящая встреча пугает меня до икоты.
Еще один поворот, и я утыкаюсь в заросший пустырь с обгоревшими развалинами. Не может быть?! Я не мог ошибиться! На этом месте стоял крепкий двухэтажный дом с деревянной верандой и шиферной крышей.
— Чего вылупился?! — недружелюбно окликают меня.
Из-за низкого забора на меня глядит бабка. Заборчик из деревянных штакетин построен не для того, чтобы удержать вора, а чтобы не выпустить наружу кур или уток. Бабка положила на него локти и внимательно меня разглядывает. Не смотря на жару, на ней тёмный шерстяной платок и чёрная меховая жилетка. В
— А Синицыны здесь живут? — рожаю идиотскую фразу.
— А похоже? — отвечает она.
Я теперь понимаю выражение "смотреть как на врага народа". Если бы у бабки был под рукой телефон, по мою душу уже мчался бы "воронок", а бравые НКВДшники крутили бы меня на предмет сотрудничества с японской разведкой.
— Померли Синицыны, — сообщает мне весёлый голос.
Из-за следующего забора выглядывает полная противоположность первой бабки. Ласковые морщинки вокруг глаз, беленький платочек.
Бабка — инь, и бабка — ян.
— Как померли?!
— Погорели, — охотно сообщает она. — Уже лет пятнадцать как.
— Туда им и дорога, куркулям, — плюёт на землю первая.
— А Инна Синицына тоже погорела?!
— Не было тут никакой Инны, — вторая бабка продолжает рассказывать, — Васька Синицын был, да жена его Катерина и сын Мишка. Самогонку они гнали. Вот, видать у них чегой-то в аппарате ихнем и рвануло. Как свечка вспыхнуло. Все и погорели. А Инны не было тут. Может ты, малой, каких других Синицыных ищешь?
— Точно, других! — изображаю улыбку. — мне Инна Синицына нужна. Подсказали что здесь Синицыны жили, вот я и пришёл узнать.
Уходя, я чувствую, как спину буравят два взгляда. Суровый и подозрительный, и весёлый и любопытный.
Мишка Синицин, это мой дед. Если он сгорел в пожаре пятнадцать лет назад, значит моя мама вообще не рождалась на свет. Такой вот вывих истории.
В глубине души мне, конечно, жаль этих практически незнакомых людей. Но в то же время я чувствую огромное облегчение. Моё будущее не предопределено. Мне не нужно бояться последствий. Не надо ничего подгадывать и ни подо что подстраиваться.
У меня полностью развязаны руки.
Глава 4
Вечером я устраиваю большой шмон в своей комнате. Теперь я уже полностью считаю её своей. Развалины дома моей несостоявшейся мамы становятся отправной точкой новой жизни. Можно, конечно, сесть и порефлексировать на тему "за что мне всё это?!". Только дело это бессмысленное и бестолковое.
Хотя нет. Меня теперь до конца жизни будут звать Альберт. За что мне всё это?!
Альбертом хорошо представляться где-нибудь в богемной тусовке, или в научной среде, а не во дворе или на танцплощадке. Вы знаете хоть одного боксёра по имени Альберт? Вот и я не знаю.
Вон тёзка с портрета на стене таращится. Язык показывает. Дразнится.
Алику прочили большое будушее в науке. Золотой медалист. Умница. В моём прошлом он политех закончил с отличием. Инженером стал, изобретения внедрял разные. Только в девяностые всё это накрылось медным тазом. Завод закрыли. Авторскими свидетельствами он у нас в квартире туалет оклеил. Такая вот ирония.
Вот только знания его мне не перешли. Как был я гуманитарием, так им и остался. А в наследство получил хилое тело. Уж лучше б, наоборот, он качком был, а я б туда свою чуткую художественную натуру добавил.