Сторона Германтов

Пруст Марсель

– Вы меня очень заинтересовали, прости, я хотел сказать: ты меня очень заинтересовал, но знаешь, меня беспокоит одно сомнение. Я чувствую, что могу увлечься военным искусством, но мне нужно поверить, что оно не очень отличается от других искусств и что в нем есть еще что-то, кроме правил. Вот ты говоришь, что битвы влекут за собой подражания. В самом деле, когда замечаешь, что сквозь современное сражение просвечивает другое, старинное, в этом, как ты говоришь, есть своя эстетика, и сказать не могу, до чего мне нравится эта идея. Но неужели гений полководца ничего не значит? Неужели он просто действует по правилам? Или все же, при равной учености, бывают военачальники, превосходящие всех прочих, как бывают великие хирурги, которые, столкнувшись с проявлениями двух заболеваний, одинаковых с физиологической точки зрения, как-то чувствуют, может быть благодаря опыту и умению интерпретировать этот опыт, что вот в этом случае нужно сделать то-то и то-то, а в другом – нечто другое, что в этом случае нужна операция, а в том без нее лучше обойтись?

– Ну конечно! Известно, что иной раз Наполеон не атаковал, хотя по всем правилам должен был атаковать – но его удерживала таинственная прозорливость. Взять хотя бы Аустерлиц или указания, которые он давал Ланну в 1806 году [42] . Но военачальники сплошь и рядом по-доктринерски копируют какой-нибудь маневр Наполеона и приходят к диаметрально противоположному результату. В 1870 году тому были десятки примеров. Однако даже если мы просто хотим вычислить, чего ждать от противника в дальнейшем, то, что он предпринял до сих пор, – не более чем симптом, который может предвещать самые разные последствия. И любая из наших догадок с успехом может подтвердиться, точно как в медицине, где, опираясь исключительно

на умозаключения и науку, невозможно решить, имеет ли незримая опухоль фиброзный характер, нужно ее оперировать или нет. У великого полководца, как у великого врача, все решает чутье, озарение, знакомое какой-нибудь мадам де Теб [43] (ты меня понимаешь!). Вот я тебе говорил, просто для примера, что` может означать рекогносцировка в начале сражения. Но она может означать и что угодно другое, например попытку внушить неприятелю, что атака начнется в таком-то месте, хотя на самом деле она произойдет в другом, или отвлечение противника, чтобы он не заметил подготовки к намеченной операции и скопил и расставил по местам войска не там, где они на самом деле нужны, или намерение выяснить, какими силами располагает враг, прощупать его, понять, в чем состоит его план. Иной раз в операцию вовлечены огромные силы, но это все равно не доказывает, что это не обманный маневр: пускай ее проводят взаправду, чтобы уж наверняка провести неприятеля, но все это просто для отвода глаз. Будь у меня время рассказать тебе с этой точки зрения про войны Наполеона – уверяю тебя, что за этими простыми классическими перемещениями войск, которые мы воспроизводим, и ты их увидишь на полевых учениях, если не поленишься прогуляться, поросенок… нет, прости, я же знаю, что ты болен! – так вот, на войне понимаешь, что за этими перемещениями стоят зоркость, логика и непрестанный поиск высшего командования, – и все это глубоко волнует, как свет простого маяка, обычный свет, но в то же время и эманация духа, свет, обшаривающий пространство, чтобы уберечь от гибели корабли. И я, наверно, напрасно толкую тебе только о военной литературе. На самом деле, подобно тому как состав почвы, направление ветра и освещение указывают, в какую сторону разрастется дерево, так и условия, в которых развивается кампания, и особенности местности, на которой совершается маневр, в какой-то мере определяют, какой план изберет генерал, и ограничивают его выбор. Можно предсказать продвижение армий вдоль горной цепи, из одной долины в другую, по таким-то и таким-то равнинам: в нем есть почти такая же неизбежность и такая же грозная красота, что и в горной лавине.

42

…Наполеон не атаковал… указания, которые он давал Ланну в 1806 году. – 12 октября 1806 г., за два дня до битвы при Йене, Наполеон писал маршалу Ланну (1769–1809): «Сегодня искусство состоит в том, чтобы атаковать всех и вся, разбивая неприятельские части по мере того, как они соединяются».

43

Мадам де Теб (1865–1916) – знаменитая в свое время ясновидящая и хиромантка; Пруст побывал у нее в 1894 г. Имя, которым она назвалась, можно прочитать как «госпожа из Фив»: в Фивах, согласно древнегреческим мифам, жила знаменитая прорицательница Манто, дочь прорицателя Тиресия. Мадам де Теб предсказала Англо-бурскую войну, Русско-японскую войну, загадочную смерть поэта Катюля Мендеса и многое другое.

– Значит, теперь у тебя получается, что у полководца нет свободы выбора, а у противника нет возможности угадать его план, – а только что ты говорил мне совсем другое.

– Ничего подобного! Помнишь, в Бальбеке мы вместе читали книгу по философии, о том, как богат мир возможностей по сравнению с реальным миром [44] . Ну вот, в военном искусстве то же самое. В заданной ситуации напрашиваются четыре разных плана, и генерал выбрал один из них – так заболевание может развиваться по разным схемам, и врач должен быть к этому готов. И здесь опять причиной неопределенности оказываются слабость и величие человека. Предположим, например, что из четырех разных планов генерал по второстепенным причинам (таким, как дополнительные цели, или ограниченное время, или недостаточное снабжение личного состава) выбрал план номер один, не лучший, но зато менее дорогостоящий, более стремительный и осуществимый в более зажиточной местности, где легче прокормить армию. Он может начать с этого первого плана, и противник сперва станет в тупик, но вскоре разгадает, в чем он состоит, а потом этот план потерпит неудачу из-за чрезмерных трудностей – или, если угодно, из-за человеческой слабости – и генерал откажется от него и перейдет ко второму, третьему или четвертому. Но возможно, – и это, на мой взгляд, свидетельствует о человеческой силе, – он начнет с первого плана просто для виду, чтобы потом напасть на противника с той стороны, откуда он не ждет нападения. Например, под Ульмом Мак ждал неприятеля с запада, а окружили его с севера, откуда он не ждал опасности [45] . Хотя это, пожалуй, не лучший пример. Битва под Ульмом – один из лучших образцов обходного маневра, и ее непременно будут воспроизводить в будущем, ведь это не только классический пример, который будет вдохновлять генералов, но и своеобразный эталон, неизменный (хотя, конечно, не единственный, так что у нас всегда остается выбор), как один из типов кристаллизации. Но это все несущественно, потому что мы имеем дело с искусственными построениями. Если обратиться еще раз к нашей философской книге, это как рациональные принципы или научные законы: реальность с ними более или менее согласуется, но вспомним великого математика Пуанкаре: он не убежден, что математика – неукоснительно точная наука. Что же до уставов, о которых я тебе говорил, они, в сущности, имеют второстепенное значение, и, кстати, их время от времени меняют. Например, мы, кавалеристы, живем по Уставу полевой службы тысяча восемьсот девяносто пятого года, в сущности устаревшему, поскольку он основан на старой и отжившей доктрине, согласно которой кавалерийская атака оказывает скорее моральное воздействие на противника, устрашает его. Между тем самые разумные из наших учителей, цвет кавалерии, например тот майор, о котором я тебе рассказывал, полагают, напротив, что исход сражения решает настоящая схватка, когда дерутся на саблях и на пиках, и победителем становится самый стойкий, тот, кто не просто оказывает моральное давление и запугивает, но и превосходит противника физической силой.

44

…мы вместе читали книгу по философии… по сравнению с реальным миром. – Подразумевается «Монадология» (1714) немецкого философа Готфрида Вильгельма Лейбница (1646–1716), изложившего в этой работе свое учение о монадах.

45

Например, под Ульмом… он не ждал опасности. – Здесь, помимо статей Анри Биду, Пруст опирается на сочинение Карла фон Клаузевица (1780–1831) «О войне» (1818).

– Сен-Лу прав, и в новом Уставе полевой службы, вероятно, отразится эта эволюция, – произнес мой сосед.

– Я не в претензии на тебя за подтверждение моих слов: нашего друга твои суждения убеждают явно лучше, чем мои, – со смехом заметил Сен-Лу: не то его слегка раздражала возникшая между нами симпатия, не то он из любезности хотел закрепить ее, объявив о ней во всеуслышание. – Кстати, я, пожалуй, приуменьшил значение уставов. Их, конечно, иногда меняют. Но в остальное время они управляют военной обстановкой, на их основе планируют сражения, стягивают войска. Если они отражают неверную стратегическую концепцию, они могут оказаться первопричиной поражения. Тебе это, наверно, кажется немного заумным. Главное, имей в виду, что военное искусство развивается в основном благодаря войнам как таковым. В ходе более или менее затяжной кампании каждая воюющая сторона пользуется уроками, которые ей дают успехи и промашки противника, совершенствует методы неприятеля, а тот, в свою очередь, совершенствует свое мастерство. Но все это в прошлом. Из-за чудовищного прогресса артиллерии войны будущего, если они вообще не прекратятся, станут такими короткими, что не успеют воюющие извлечь уроки из обучения, как заключат мир.

– Не будь таким обидчивым, – возразил я Сен-Лу, отвечая на первую часть его реплики. – Я жадно впитывал каждое твое слово!

– Если ты не будешь сердиться и позволишь мне тебя дополнить, – подхватил друг Сен-Лу, – я скажу, что сражения подражают другим сражениям и накладываются одно на другое не только благодаря уму военачальника. Может случиться, что из-за собственной ошибки (например, из-за недооценки сил противника) командующему придется требовать

от армии чрезмерных жертв, и какие-нибудь части пойдут на эти жертвы с таким же несравненным самопожертвованием, какое наблюдалось у их предшественников в какой-то прежней битве, и войдут в историю в качестве нового примера, аналогичного предыдущему, так что эти примеры окажутся взаимозаменяемыми: в том же 1870 году взять хотя бы прусскую гвардию у деревни Сен-Прива или алжирских стрелков при Фрешвиллере и Виссембурге [46] .

46

…взять хотя бы прусскую гвардию у деревни Сен-Прива или алжирских стрелков при Фрешвиллере и Виссембурге. – Под Сен-Прива (8 августа 1870), Фрешвиллером (5 августа 1870) и Виссенбургом (4 августа 1870) французы потерпели поражения, в результате которых Эльзас отошел к Пруссии.

– Как точно: взаимозаменяемыми! Прекрасно! Какой ты умница, – отозвался Сен-Лу.

Эти последние примеры произвели на меня впечатление, как всякий раз, когда в частном мне приоткрывали общее. Но по-настоящему меня интересовала гениальность в военном деле: мне хотелось понять, в чем она заключается, что предпримет гениальный полководец, когда битва вот-вот обернется поражением, как он себя поведет в заданных обстоятельствах, там, где лишенный гениальности военачальник не сумел бы противостоять неприятелю – а ведь, по словам Сен-Лу, это было вполне возможно и не раз удавалось Наполеону. И, желая понять, что такое военная доблесть, я требовал сравнения между генералами, чьи имена мне были знакомы, объяснений, кто лучше умел командовать людьми, кто лучше владел тактикой, и, пожалуй, изрядно наскучил моим новым друзьям, но они и виду не подавали, отвечая мне с неистощимой добротой.

Я чувствовал, что огражден не только от необъятной, простиравшейся во все стороны ледяной тьмы, откуда слышался иногда разве что паровозный свисток, от которого даже радостнее было сознавать, что мы-то здесь, и что часы отзванивают время, к счастью, не очень позднее, и молодые люди еще не скоро разберут свои сабли и поспешат домой; и по-прежнему далеки от меня все заботы внешнего мира, и даже воспоминание о герцогине Германтской, а все благодаря доброте Сен-Лу, становившейся словно мощней и надежней, благодаря тому, что к ней добавлялась доброта его друзей, а еще благодаря теплу этого зальчика в ресторане и вкусу изысканных кушаний, которые нам приносили. Моему воображению они доставляли не меньше радости, чем чревоугодию; иногда их еще обрамляла малая частица природы, из которой они были извлечены, бугорчатая раковина устрицы, еще хранившая несколько капель соленой воды, или узловатая ветвь винограда с пожелтевшими ягодами и листьями, – несъедобные, поэтичные и далекие, как пейзаж, напоминавшие нам за ужином поочередно то о сиесте в тени виноградника, то о морской прогулке; в другие вечера изначальная особость блюд являлась нам благодаря усилиям повара, представлявшего каждый продукт в его природном окружении, как произведение искусства; рыбу в пряном отваре приносили в продолговатом глиняном блюде, и там она высилась, возлежа на груде голубоватых трав, цельная, но искривленная – ведь ее бросали живьем в кипящую воду, – окруженная кольцом ракушек, в которых притаились крошечные морские существа, составлявшие ее свиту, крабы, креветки и мидии, и казалось, она была рождена в одном из керамических блюд Бернара Палисси [47] .

47

Бернар Палисси (1510–1589) – французский естествоиспытатель и художник-керамист. Особенность его керамических изделий – расписанные красками рельефные изображения рыб, раковин, змей и т. д.

– Я ревную, я в ярости, – сказал мне Сен-Лу не то в шутку, не то всерьез, намекая на бесконечные разговоры с глазу на глаз, которые мы вели с его другом. – Вы что, считаете его умнее меня? Он нравится вам больше, чем я? Теперь, значит, все для него? (Мужчина, безумно влюбленный в женщину и живущий в окружении мужчин, которым нравятся женщины, иной раз позволяет себе шуточки, на которые бы не отважились те, кому видится в них менее невинный смысл.)

Когда завязывался общий разговор, все избегали упоминать Дрейфуса, опасаясь обидеть Сен-Лу. Однако спустя неделю два его товарища заметили ему, что странно, как это он, живя исключительно в военной среде, оказался таким дрейфусаром и чуть не антимилитаристом. «Дело в том, – сказал я, не желая углубляться в существо дела, – что влияние среды не так важно, как мы думаем…». Я, конечно, хотел на этом остановиться и не собирался опять пускаться в рассуждения, которые изложил Сен-Лу несколькими днями раньше. И тем не менее, поскольку я почти буквально повторил те же самые слова, которые он от меня уже слышал, в оправдание я добавил: «На днях я уже…» Но я упустил из виду оборотную сторону восхищения, которое Робер питал ко мне и к нескольким другим людям. Это восхищение сопровождалось тем, что он полностью усваивал наши идеи и через два дня уже забывал, что это идеи не его. Поэтому, сосредоточившись на моем скромном утверждении, Сен-Лу повел себя так, будто сам всегда так и думал, и поскольку, на его взгляд, я вторгся в его владения, счел своим долгом пылко меня приветствовать и одобрить:

– Ну конечно! Среда вообще не имеет значения!

И так энергично, словно боялся, что я перебью или не пойму, добавил:

– Настоящее влияние оказывает интеллектуальная среда! Человек таков, каковы его убеждения!

На мгновение он замолчал, улыбнулся с таким видом, будто хорошо все обдумал, уронил монокль и, буравя меня взглядом, с вызывающим видом изрек:

– Все люди одинаковых убеждений похожи.

Он явно совершенно не помнил, что несколько дней тому назад услышал от меня же эти слова, хотя сами слова, наоборот, запомнил прекрасно.

Не всегда я приходил в ресторан к Сен-Лу в одном и том же настроении. Какое-нибудь воспоминание или горе могут так далеко от нас отодвинуться, что мы их больше не замечаем, но они возвращаются, причем бывает, что надолго. В иные вечера, идя по городу в ресторан, я так изнывал без герцогини Германтской, что едва мог дышать: казалось, что искусный анатом разрезал мне грудь, удалил кусок плоти и заменил таким же по размеру куском бесплотного страдания, равной долей ностальгии и любви. И даром, что разрез потом зашили аккуратными стежками, трудно живется тому, у кого вместо органов сидят внутри сожаления о другом человеке: в груди от них как будто все время тесно, и потом, какое странное ощущение, когда постоянно приходится думать о части собственного тела! Кажется все-таки, что заслуживаешь большего. При малейшем ветерке вздыхаешь не только от стеснения в груди, но и от тоски. Я смотрел на небо. Если там было ясно, я говорил себе: «Может быть, она за городом, смотрит на эти же звезды, и кто знает, а вдруг, когда я приду в ресторан, Робер мне скажет: „Хорошая новость! Я получил письмо от тети, она хочет тебя видеть, она едет сюда“». Мысли о герцогине Германтской я обнаруживал не только на небе. Каждый порыв ласкового ветерка словно приносил мне весть о ней, как когда-то весть о Жильберте на нивах Мезеглиза: мы не меняемся – в чувство, которое питаем к какому-нибудь человеку, мы переносим множество дремлющих чувств поменьше, которые этот человек в нас пробудил, хотя к нему они не имеют отношения. А потом что-то в нас заставляет как-то оправдать эти отдельные чувства, приобщить их к чувству более всеобъемлющему, общему для всего человечества: ведь отдельные люди и страдания, которые они нам причиняют, для нас лишь один из поводов вступить в отношения с человечеством. К моему горю примешивалось какое-то удовольствие именно потому, что я знал: оно – частичка всемирной любви. Иной раз мне казалось, что я узнаю горести, которые принесла мне когда-то Жильберта, узнаю печаль, нападавшую на меня по вечерам в Комбре, после того как мама уходила из комнаты, а порой мне вспоминались некоторые страницы Берготта, и, пожалуй, все эти муки не имели прямого отношения к герцогине Германтской, к ее холодности, к ее отсутствию, не были связаны с ней, как причина со следствием в уме ученого, но я и мысли не допускал, что герцогиня тут ни при чем. Ведь бывает же неопределенная физическая боль, иррадиирующая из больного органа в другие места, но стоит доктору нажать на нужную точку, как боль прекращается и проходит без следа. А сперва то, что боль ширится, растет, придавало ей какую-то роковую неизбежность, мы были не в состоянии понять, почему нам больно, и даже объяснить, где болит, и воображали, что излечиться от нее невозможно. Шагая к ресторану, я говорил себе: «Вот уже две недели я не видел герцогини Германтской». Две недели – казалось бы, ничего страшного, но дело-то было в герцогине Германтской, и я считал каждую минуту, и мне это было невыносимо. Причем не только звезды, не только ветерок, а даже сами эти арифметические подсчеты были для меня исполнены муки и поэзии. Каждый день теперь был словно подвижная вершина колеблющегося под ногами холма: я чувствовал, что с одной его стороны я могу спуститься к забвению, а с другой – ринуться навстречу жажде увидеть герцогиню. И я колебался то в одну, то в другую сторону, не в силах обрести устойчивое равновесие. Как-то раз я сказал себе: «Сегодня вечером наверно придет письмо», а за обедом набрался храбрости и спросил у Сен-Лу: