Сторожевые записки
Шрифт:
– Чтоб было понятно, я скажу так: есть хлеб и мед - намажь мед на хлеб, а потом лижи с другой стороны. Что - сладко тебе будет? И где же тут субботняя радость? Звонил?
– Это уже вопрос молодому сторожу, который пришел сменить меня.
– Звонил вчера.
– Ну и как теща?
– Бегает, как падла.
Тут мой сменщик сам, представившись Максом, за полминуты рассказал мне свою историю: вернулся из Израиля - от тещи сбежал, заела (теща, она и в Израиле теща). У нее еще в России тазобедренные суставы отказали, а в Израиле - пожалуйста!
– поставили вместо них металлокерамические.
– Старость не радость - правда ведь, Михаил Иванович?
– вдруг спросил Макс.
– Тебе виднее, - ответил я, понимая, что, видимо, от тещи он приобрел привычку заканчивать беседу щелчком лихой фразы или вывертом как бы юмора (ну а мне пришлось исполнить свою скромную партию в оркестре общения).
И вскоре я уже говорил жене: эти еврейские старики покрепче русских в восемьдесят лет они обсуждают судьбоносный вопрос презерватива.
– Русские не пили бы, так были бы и покрепче, - ответила Нинико.
Даст мне семья выспаться после суток работы, или опять что-то произошло? Голос у жены будто дрожит. Это нагружает жизнь интересной тяжестью, хотя и ноги трясутся под ней, подгибаются. Когда я поднимался по лестнице, видел: на третьем этаже валялся костыль, весь такой добротный, еще имперского вида, много дерева на него пошло. Поднялся выше - другой костыль. Я-то к этому привык, но вот мой друг Плаксин один раз увидел оцепенел... А под батареей, у входа на чердак, лежал сам владелец костылей, выкрикивая люто:
– Я ни-ког-да до этого не опущусь!
– Потом он жалобно захрапел: - Пиу, пиу...
Вдруг раздалось несколько однозначных выхлопов, и враз свирепой волной пошел богатый аромат. Я закрыл шарфом лицо, чтоб рывком преодолеть последние сантиметры перед дверью. Но запах от бомжа быстро начал просачиваться в квартиру.
– Да, это будет посильнее "Фауста" Гете!
– сказал я.
– Сейчас я уберу!
– забегала нервно жена.
– Ему ведь еще хуже...
– Скоро все бомжи сюда соберутся!
– Младшая дочь начала надевать дубленку.
– Нет, к нам приедут тусоваться возле чердака интеллектуалы из Парижа в белых шарфах, благоухая одеколоном "Прощай, оружие", - поправил я ее.
Средняя дочь в это время говорила по телефону: "Береза, ты дуб!" Это она своему однокурснику - Березину. Но зачем так-то? А, вот в чем дело! Ведущий МузТВ браво машет с экрана: "Жду звонка, как пинка!" Известно: рыба гниет с головы.
А десять лет тому назад девочки подражали не ведущему МузТВ, а мне, изображая, что они работают преподавателями иврита, как папа, понарошке, но похоже произносили: "Да-ха, та-ху-эт..." И вот уже ушли в университет, оставив на столе бумажку с розовыми отпечатками улыбок. Они так объясняют эти отпечатки: чтоб не жирно губы выглядели. И эти улыбки каждый день словно призывают не ссориться, а все-таки дорожить друг другом... Я вырубил телевизор в мечтах спокойно позавтракать.
Но, оказывается, в открытую дверь уже вошел Плаксин, одобрительно посмеиваясь над ситуацией: запах фекалий - какой глухой постмодерн! После того, как Юрка Юркович закодировался, лицо его приобрело беспрерывно ироничный вид. На первых порах это лицо казалось лучше, чем прежнее,
– Летом было еще хуже!
– сказал я.
– Из-за бомжа тут мухи, и не просто мухи, а совокупляющиеся, и не просто совокупляющиеся, а все время совокупляющиеся - ренессансно, и не просто ренессансно, а сверхренессансно: две сидят, а сверху третья садится, выталкивает нижнюю, потом очередная прилетает и опять выталкивает нижнюю...
– И так они без конца?
– Друг мой руками показал, как верхняя ладонь заходит за нижнюю, а та - снова вниз идет.
– Видел я только что: Нинико убирает на лестнице - борется с последствиями распада СССР. Думала ли она, борясь с коммунизмом, что последствия будут такими - миллионы бомжей и беспризорников.
Ну, конечно, Нинико вошла тут и, привычно собирая воздух в пучки, стала бросать его в Плаксина: "Смиряться надо, наше дело - смиряться, значит, на то воля Божья!". При этом она резко двигала головой, и то одна, то другая сережка на длинной цепочке била ее по зубам. Мне стало жаль и жену, и друга, у которого во взгляде сквозило снисхождение: "Я умнее всех двух тысяч лет христианства".
– Почему к чаю нет печенья?
– спросил он (после кодирования Юрка Юркович о себе такого высокого мнения - это все равно, как если б президент США посетил наш дом: мы должны выложиться, принимая высокого гостя, за печеньем сбегать).
Я думал, что на этот раз обойдется без чтения очередной главы его романа. Неделю назад мой друг решил разбогатеть и начал писать детектив с претензией на то, чтобы затмить Акунина и Юзефовича. Правда, мы в прошлый раз дали понять, что это его личное дело. Мы ему дали понять, а он не взял... Голос Юрки Юрковича резал, как алмаз:
– Точно - разбогатею! Главная тема ведь - гомосексуалисты.
– Зачем тебе они?
– Название: "Голубой дом", - не слушая, продолжал он.
Неизвестно, что хуже: то ли пьющий Плаксин, то ли этот - закодировался и пишет о проблемах мужеложства. Честно говоря, с тех пор, как лет десять назад семейная жизнь его дала последнюю искру и потухла, мало какая любовь волновала Юрку Юрковича. Любимый орган может спать спокойно. А свежий интерес к деньгам - сумеет ли он какой-то отблеск страсти навести на весь текст?
– Понимаешь, я сейчас не в форме, завтра приходи, - сказал я.
– Минь, пока ты зависаешь над чаем, расскажу один эпизод. Хочу отшлифовать.
И тут я увидел его заштопанный галстук. Жизнерадостная моль проела его, видимо, в двух местах. Волны прошли по моему сердцу: тоски, нежности, снова тоски. Как живем! Мне Нинико тоже все время штопает одежду. Бывает такое: ты хочешь распространять себя во все стороны... согреть тех, кто пришел, но уже нет сил, так хотя бы изображу.
– Итак, господин автор, вы придумали профессию главному герою? Понял: он ремонтирует "желтую сборку". Теперь вот что: невозможно сочувствовать персонажу по фамилии Мышкодоев!