Стоунхендж
Шрифт:
— Вижу, ощутил!.. Меня самого в дрожь бросает. А я человек не робкий. И давно они это замыслили, очень давно. Второй раз собирались, когда придумали, как по-новому обуздать весь мир с помощью нарочно для гоев придуманной религии. Это у них происходило на так называемом тайном вечере...
Явился калика, сел напротив и сразу же потащил на себя жареного гуся. От него с неудовольствием отодвинулись воеводы, он-де в звериной шкуре и дик обликом, а калика что-то промычал с набитым ртом, с трудом проглотил, запил, поинтересовался хриплым
— Тайная вечеря?.. Да помню, помню... Они тогда еще ушли, не заплатив. Ну, не думаю, что нарочно, скорее всего из-за какого-то скандала, что разгорелся между ними... Кто-то кого-то обвинил в предательстве, как всегда бывает у заговорщиков, слово за слово, дошло, как водится, до непотребного... Хозяин корчмы до сих пор их ищет. Я как-то встречал его уже в Европе. Агасфер его зовут.
— Знакомое имя, — пробормотал пан Кичинский, нахмурившись. — Жид, наверняка.
— Имя вроде бы не совсем...
— Все корчмари — жиды! — сказал пан Кичинский убежденно.
Калика обернулся к Томасу.
— Говорят, он приходил к вашему папе римскому как наследнику и продолжателю тех заговорщиков. Тот сперва согласился оплатить, чтобы не было скандала, теперь те из заговорщиков стали уже святыми, как у вас водится, но когда увидел, какие проценты наросли за это время, пришел в ужас и велел Агасфера взашей. Теперь тот корчмарь ищет тех, кто вечерял.
— Точно, жид, — решил пан Кичинский. — Кто, как не жид, за грош удавится, умирать не станет, только бы со своих должников получить?
Калика пробурчал равнодушно:
— Но, думаю, дело дохлое. Они и сами, наверное, не помнят, кто должен был платить. А тот, кто должен, знает и не признается.
— Потому что жиды, — заявил пан Кичинский. — Разве человек благородного происхождения откажется платить по счету? Хоть зуботычиной, но отдаст. Даже больше, чем должен. А это точно жиды. Жид у жида копейку украл, а весь мир об этом должен помнить! Что за нация?
— Удивительная, — согласился калика. Про себя подумал, что пан Кичинский еще удивительнее. Клянет христианство, как придуманное иудеями лишь для того, чтобы закабалить весь мир, а сам выстроил роскошную церковь при замке, всех гоняет к попу на исповедь, крестится и бормочет «Славен наш бог в Израиле». Что за каша в голове?
Томасу наскучила дискуссия о далеких и непонятных вещах. Он за спиной князя наклонился к уху Яры.
— А где ты была, когда мы искали тебя у твоего Ночного Филина? Ох, как искали, как искали...
Он мечтательно вскинул глаза к своду, губы зашевелились. Руки сошлись на невидимом, словно пальцы отжимали, выкручивая, мокрую рубашку.
Яра сказала деловито:
— Я поехала в соседнюю деревню, чтобы там купить хороших коней. И вообще приготовить все к дальней дороге. Я была уверена, что нам все это понадобится через день-два... Только вы ушли еще раньше.
Томас бросил косой взгляд.
— А если бы мы не выбрались из каменоломни?
Глаза Яры распахнулись,
— А чего бы вы там сидели?.. Сэр Томас, для тебя оттуда выбраться, что хрюкнуть в свое удовольствие.
Томас вспомнил, чего стоило выбраться из каменоломни, ощутил, как по коже побежали холодные кусачие мурашки размером с майских жуков.
— Да, конечно, — подтвердил он дрогнувшим голосом, — мы нахрюкались вволю. До сих пор по ночам хрюкается.
Глава 4
Томас не знал замка в Британии, где бы не появлялись менестрели. Их длинные носы чуяли, где можно поживиться, туда и тянулись. Просто скитались с одинаковыми песнями всюду, а самые умелые знали, чем угодить владетельному сеньору.
Томас не удивился вовсе, что в разгар пира, когда первый голод и жажду все утолили, ели и пили дальше неспешно, вели степенные беседы, появился менестрель. Правда, здесь его звали сказителем и былинником, хотя кое-кто называл по старинке кощунником.
Разговоры умолкли, Томас понял, что кощунника знали, чтили. Церковь запрещала кощуны, а само кощунство в устах церковников стало бранным словом, но не только темный народ с неохотой расставался с родной верой, даже князья и бояре хмурились, когда приходилось кланяться чужому иудейскому богу и его воинству.
— Поклон тебе, старец, — сказал Кичинский почтительно.
Кощунник не был стариком, на взгляд Томаса, скорее уставшим и разочарованным разбойником, который сменил меч на лиру, ну, на эту доску с натянутыми тетивами. Как он будет на ней играть?
Гости подсаживались ближе, окружали сказителя. Томас старался держаться с иронической отстраненностью, он-де из просвещенной Британии, но старец запел о временах столь отдаленных, что сердце Томаса сжималось помимо воли, а разум отказывался вмещать дела странные и непонятные современному рыцарю, лишенному старых предрассудков.
Сказитель, мерно ударяя по струнах, пел о славных временах царя Таргитая, когда на землю пали с небес золотые вещи: орало, чаша и ярмо. Три сына было у Таргитая: Колоксай, Липоксай и Арпоксай, но золотые вещи вспыхивали жарким пламенем, когда их пытались взять в руки. Лишь младший брат, Колоксай, сумел взять их. Таргитай этот знак богов понял, передал ему власть. С тех времен народ принял орало и начал пахать землю, а дотоле только путешествовал и воевал...
Томас пробурчал недоверчиво:
— Так в один день и стал из кочевника земледельцем?
Кичинский услышал, сказал шепотом:
— Пахали и раньше, только их было мало, считались юродивыми... А когда с неба рухнули эти вещи, то был знак, чтобы весь народ принял новых богов.
— Понятно, — сказал Томас. — Это как сейчас, да? Христиан у вас много, но вся страна ею еще не стала?
Калика слушал, хмурился, шумно хлебал вино. Кичинский наконец заметил, спросил любезно:
— Разве не так?