Стою за правду и за армию
Шрифт:
– А ну-ка, братцы, давайте-ка этого черта снимем с коня… Лошадь дарю вам, – сказал я.
– Целить на 250–300 шагов.
Всадник скакал полным марш-маршем, сильно пригнувшись на седле, как раз против нас. «Рота – пли!» – скомандовал я. Последовал дружный залп. Лошадь сделала еще отчаянный прыжок и вместе с всадником повалилась на бок. Оба более уже не вставали.
– Эх, ваше благородье, жаль, – сказал один из солдат, – за что ж коня-то убили – хорошая лошадь была!
Не прошло и двух минут, как мы увидели другого всадника, выехавшего из того же леса по тому же направлению. Вероятно,
– Вон еще, еще, ваше благородие! – обрадовались мои охотники и стали быстро готовиться к новому залпу.
– Да лошадь не бейте, братцы. Лучше заберем себе! – говорили они друг другу.
Всадник (это был тоже офицер) снова поравнялся с нами… Новый залп, и новые две жертвы – животное и человек.
– Ах ты, Господи! – соболезновали солдатики, – опять лошадь убили!
– Ну это, братцы, не я, – заметил один, – я ему в башку прямо целил!
– А попал в хвост! – сострил кто-то.
Более гонцов уже не было, потому что и других, наверное, постигла бы такая же участь.
Горы были совершенно очищены от турок. Войска их разбежались по всей долине. О результатах своих действий я донес письменно Скобелеву и просил подкрепления и патронов, так как все они были выпущены. Донесение это, написанное на клочке бумаги и на спине одного из солдат-охотников, я послал с ним же к Скобелеву. Через несколько времени на смену мне явилась целая рота штабс-капитана Повало-Швейковского, который сообщил, что мне с охотниками приказано вернуться к батальону.
– Ружья вольно, шагом марш! – скомандовал я своей маленькой, но лихой команде, и вскоре вернулся на наши позиции.
– Ну, братцы, теперь я должен с вами расстаться, – обратился я к охотникам. – Спасибо вам от души за ваш молодецкий подвиг, благодаря которому турки очистили свои крепкие позиции. Генерал Скобелев видел вашу службу и не забудет ее. Я же со своей стороны попрошу генерала, чтоб он походатайствовал перед Главнокомандующим о награждении вас всех Георгиевскими крестами… Ну, прощайте еще раз, будьте здоровы!
– Счастливо оставаться, ваше благородие, покорнейше благодарим. И вас пусть хранит Господь! Жаль, что нас покидаете: с таким начальником мы никого не боимся! – кричали они мне вслед, и эти простые солдатские голоса глубоко запали мне в сердце. Видно было, что они действительно полюбили меня за эти несколько часов между жизнью и смертью и расставались со мной с искренним, неподдельным сожалением… Это не то, что те громкие, витиеватые фразы, которые произносятся на торжественных обедах при проводах любимого начальника! Там все поддельно, искусственно, все соображено, взвешено… Здесь же – вся простая, неиспорченная душа выворачивается наизнанку…
Отыскивая Скобелева, я встретился с полковником Ласковским (раненым) и Завадским (командиром батальона), которые стали крепко жать мне руку и горячо благодарить за разбитие турок… Офицеры тоже наперерыв изъявляли мне свое удовольствие по поводу победы.
– Ну, вы их ловко отделали! Ведь, как бараны, покатились они, подлецы, вниз после вашего натиска… Мы вам аплодировали с позиции.
Солдаты указывали на меня пальцами… Конечно, все это не могло не льстить, не щекотать моего самолюбия!
Наконец, я увидел
– Приказание вашего превосходительства я исполнил в точности! – сказал я, взяв под козырек.
– А, здравствуйте, Дукмасов! Ну, спасибо вам великое, голубчик! – сказал радостно Скобелев, горячо обнимая и целуя меня. – Еще раз, очень, очень вам благодарен! Поздравляю вас Георгиевским кавалером!
Не могу передать то приятное ощущение, тот прилив радости, который почувствовал я при последних словах генерала. Нужно быть самому воином, любить военное дело и бывать в боях, чтобы понять это хорошее, счастливое чувство! Его можно сравнить, и то отчасти только, с тем чувством, которое испытывает юнкер или офицер после тяжелых и долгих трудов, добивающийся права на офицерские погоны или на академический значок. Кажется, что тут особенного – надеть на грудь этот маленький беленький крестик! Прав особенных он не дает, материальных выгод тоже. И как много мы видим людей, украшенных этою высшей воинской наградой, в самой ужасной жизненной обстановке, в нужде, в лишениях… И все-таки как гордятся они этим крестиком, который составляет для них почти единственное утешение в их тяжелой жизни и который они не уступят ни за какие сокровища, как бы ни было безвыходно их положение!
И чем тяжелее достается эта награда, чем более потеряно здоровья, более потрясена нервная система, более пережито страшных, роковых минут, тем дороже и милее становится для него этот крестик… Он делается самым дорогим другом для этого человека, с которым последний не расстается уже во всю земную жизнь, до самой гробовой доски… Невоенному человеку, может быть, покажется несколько странным эта слепая привязанность к неодушевленному предмету, но истинный сын Марса, я уверен, поймет меня и согласится со мною.
Однако я отвлекся от рассказа. Итак, Скобелев поздравил меня с Георгиевским крестом, а вслед за ним стали поздравлять и все товарищи мои. Хотя право выдавать награду зависело от Главнокомандующего и Государя, но все мы знали, как высоко тогда стояли фонды Скобелева при главной квартире, и потому не сомневались, что просьба генерала будет непременно уважена.
– А где же Алексей Николаевич? – обратился я к товарищам, не замечая присутствия нашего доброго и любимого начальника штаба.
– А, ты не знаешь… – сказал Лисовский, и веселое лицо его сделалось сразу серьезным. – Представь, он, бедняга, ранен, и довольно серьезно! Марков повез его в Габрово. Это было в то время, когда ты с охотниками пошел в атаку на фланг. В свите у нас убито несколько казаков и лошадей, а мы, как видишь, целы! Ну, а ты как – рассказывай!
Новость эта болезненно отозвалась в моем сердце. Потеря Куропаткина сильно подействовала на Скобелева. Чело его нахмурилось, он сделался молчалив, раздражителен и как-то весь ушел в себя. Лишиться вообще дорогого, полезного помощника и вместе человека – товарища и друга, было тяжело, а тем более в такое критическое время.