Стожары
Шрифт:
Захар открыл банку консервов, достал горшочек с медом, моченой брусники, яблок, грибов, усадил Федю в передний угол.
Потом оглядел сияющие лица детей и совсем подобрел:
— Все садитесь! Пируйте! Такой день, ничего не жалко.
Ребята разместились за столом. И, хотя большая деревянная чашка была полна просвечивающих моченых яблок, а в горшочке желтел загустевший липовый мед, они, не желая, чтобы Федя подумал о них плохо, ни к чему не притрагивались и чинно отвечали: «Большое спасибо, мы уже пили-ели…»
— А ты где птичьему языку обучился? В отряде,
— Могу.
— Меня научишь?
Алеша Семушкин все пытался завести с Федей серьезный разговор о партизанских делах.
— Обожди, торопыга, — остановил его Захар. — Дай ему передохнуть с дороги. Будет у вас время, всласть наговоритесь. — И он пристально вглядывался в мальчика.
Федя был гладко острижен, худощав и казался неразговорчивым.
«Ничего… это его солнышко тамошнее присушило, — успокаивал себя Захар. — Он у нас тут, как на дрожжах, поднимется». И старик в который раз спрашивал Федю, не болит ли у него где.
— Ничего не болит, дедушка. Я левой рукой пудовую гирю выжимаю. Я уж боролся с одним на станции.
— Ну и как?
— Да он не по-честному: подножку дал. Только я все равно вывернулся.
— Видишь, нельзя тебе пока силой мериться. Ты у меня тихо жить будешь, покойно.
— А мы его старшим поставим над всеми ребятами, — вдруг заявила Маша, которой давно хотелось сказать Феде что-нибудь приятное. — Мы его вот как слушаться будем!
— Что еще за старшим? — покосился Захар. — Внучек отдыхать приехал.
— Я ненадолго, дедушка. В ремесленное училище поступать хочу, — сказал Федя.
— Ну вот, — нахмурился Захар, — только через порог перешагнул, а уж на дверь оглядываешься. Ты поживи, присмотрись, может, и другая какая путевка выйдет.
Ребята готовы были просидеть с Федей до позднего вечера, но Захар вовремя намекнул, что дорогим гостям пора честь знать, и они, поблагодарив за угощение и распрощавшись, направились по домам.
Захар вышел проводить их до угла.
Мороз, точно искусный стекольщик, застеклил лужи хрупким ледком, и они блестели в лунном свете, как парниковые рамы.
Где-то близко, в придорожной канаве, звенел неугомонный ручеек, словно хотел сказать, что никакие заморозки теперь не остановят шествующей весны.
И Захару показалось, что вот и к нему в дом заглянула весна — приехал внучек.
Старик улыбнулся и направился в избу.
Вот сядут они сейчас с внучком рядком, выпьют по-семейному, без чужих глаз, еще по стаканчику чаю и обо всем по душам поговорят. Но ни разговор, ни чаепитие не состоялись. Примостившись на лавке и подложив под голову вещевой мешок, Федя крепко спал.
— Умаялся, соловушко! — шепнул Захар.
И, присев около Феди, задумался. Много лет прожил он на свете. Сколько земли вспахал, лугов выкосил, садов вырастил. Пчела его любит, конь понимает, знает он любое крестьянское дело. Но некому
А вот теперь есть с кем выйти в поле, есть кому показать, как ходить за плугом, как беречь каждое зернышко.
«Никуда я его не отпущу, — подумал он про Федю, — доброго колхозника выращу. Стожары ему родным домом станут. Не забудут Векшина в деревне».
Неожиданно мальчик шевельнул во сне губами, перевернулся на другой бок. И тут старик услышал, как из развязавшегося мешка на пол что-то посыпалось. Он нагнулся, протянул руку, и зерна тонкой струей потекли ему в ладонь.
Захар подошел к лампе, прибавил огня и замер от удивления: на ладони лежали крупные, литые зерна пшеницы.
Старик кинулся к лавке, чтобы разбудить Федю. Но мальчик спал так сладко, что Захар пожалел и только перенес его на кровать и укрыл одеялом.
Потом вернулся к лавке, опустился на колени и начал бережно собирать рассыпанные на полу зерна.
Утром Федю разбудил легкий стук по дереву. Дед Захар сидел у порога и сколачивал из дощечек скворечню. На столе лежала горка пшеницы. Солнце било в окна, и зерна горели, как литые из меди.
Федя вскочил с кровати, заглянул в свой мешок:
— Вы уж все знаете, дедушка?
— Смотрю и глазам не верю! — Захар покачал головой. — Чудо прямо, что зерно домой вернулось.
— Помните, дедушка, мы с вами через лес пробирались? Вас тогда немцы схватили. А котомка с зерном у меня осталась.
— Так ты же, Федюша, через сколько рук потом прошел: солдаты, госпиталь, санаторий… А зерно целехонько. Ума не приложу. Волшебное какое-то!
— Оно и есть волшебное… Кому ни расскажу, как мы с вами его от немцев спасали, все говорят: «Счастливое зерно. Сто лет жить будет». Ну, я и берег. Только одному раненому в госпитале десять зернышек подарил — очень уж он просил. Домой потом послал, в Поволжье.
Захар подошел к столу, пропустил пшеницу сквозь пальцы:
— Ну что ж, зернышки, поплутали по белу свету, поскитались. Пора вам и в землю ложиться, расти да колос вынашивать. — И он попросил внука про пшеницу никому пока не рассказывать: времени прошло много, и неизвестно, сохранили ли зерна свою всхожесть. — Потерпи до лета, Федюша. Колос будет — тогда и людей порадуем.
Глава 8. СВОИМИ ГЛАЗАМИ
На другой же день история с «быстротой и натиском» на реке стала известна всем стожаровским мальчишкам. Особенно постарался в этом Алеша Семушкин.
В большую перемену он собрал во дворе около себя половину класса и принялся клятвенно уверять, что своими глазами видел, как векшинский внук нырнул в ледяную воду и вытащил Машу Ракитину.
В школе не очень доверяли рассказам Семушкина, так как всегда и все он видел «своими глазами»: и где упала падучая звезда, и когда пробился родник в овраге, и как молния расщепила кряжистый дуб в Субботинской роще.