Страх гиацинтов

Ридли Филип

Я потрогал его бицепсы.

— Ну как? — спросил Кинжал.

— Твердые, — тихо подтвердил я.

— Потрогай ногу. Давай.

Я пощупал его ногу под коленом.

— Ну как?

— Твердая, — признал я.

— Крепкий, как бревно, — сказал он. — Никто на вышке не дает мне моих лет. Думают, мне двадцать с чем-то. Когда я говорю, сколько мне, все отвечают "Не может быть", а я им: "Да, это так. Моему сыну тринадцать". Небось, думаешь, что я выгляжу старым? Из-за лысины? Но это не правда. Люди говорят, лысый ты или нет, разницы никакой. На самом деле, многие считают, что

от этого я выгляжу моложе. Словно младенец. Ты думаешь…

— Будешь сосиски или ветчину? — крикнула Вел из кухни.

Кинжал закатил глаза.

— И то, и другое, женщина! Я всегда хочу и то, и другое, — затем, понизив голос, сказал мне: — Глупая толстая корова. Напрасная трата кислорода. Запомни, что я тебе говорил, Дог. Я выберу волну. Женщины хороши для двух дел. И она на кухне как раз занимается одним. — Он ухмыльнулся. — Понимаешь, о чем я?

— А где Ллойд? — спросил я.

— У себя, — ответил Кинжал. — Ну, рад был тебя повидать.

Я постучал в дверь и вошел. Ллойд лежал на полу, перед ним — его фотоколлекция.

— Посмотри вот эту, — предложил он. — Эта лучше всех.

Ллойд протянул мне фотографию: американский солдат приложил пистолет к голове вьетнамца. Пистолет только что выстрелил. Вился дымок. Кровь и мозги вылетали из черепа. Вьетнамец кричал.

— Круто, да? — сказал Ллойд. — Момент смерти. И, к твоему сведению, я спросил папу насчет отрубленной головы. Он сказал, что когда тебе отрубают голову, ты мертв. Неважно, дрожат у тебя губы или нет. Ты все равно умер. Говорит, у них на буровой был однажды несчастный случай. Одного мужика перерубило пополам стальным тросом. Прямо по поясу. Папа говорит, что у него ноги дрожали еще минут пять, словно он отплясывал. Но это не значит, что он был жив. Хотелось бы мне такую фотографию. Представь себе — человек, разрезанный пополам.

— У меня есть кое-что покруче, — я вытащил из-под рубашки журнал и дал его Ллойду.

Он взглянул на обложку, потом открыл.

— Посмотри! Тут видны пиписьки.

— Да, — я посмотрел ему через плечо.

— И глянь, — сказал Ллойд. — Тут что-то капает из дырки на конце, — он рассмеялся. — А этому что-то засунули в жопу. — Он засмеялся громче.

Я тоже стал смеяться.

Мы услышали шаги Кинжала. Ллойд запихнул фотографии и журнал под матрас.

Дверь открылась.

— А как твоя мама, Дог? — Кинжал вытирал голову полотенцем.

— Все в порядке.

— Передавай ей привет, — он закрыл дверь.

— Завтра, — прошептал Ллойд, — у меня будет лучшая фотография на свете.

— Что же? — спросил я.

— Американские солдаты закалывают ребенка.

Я еще посидел, потом пошел домой. Мама сидела в гостиной. Она держала одно из платьев Катрин. Я заметил, что она плакала.

— Они по-прежнему пахнут ею. Все.

— Незачем тебе так расстраиваться, — сказал я.

— Знаю. Но ничего не могу поделать, — она снова уткнулась лицом в платье. — Я не хотела, чтобы ее звали Катрин. А тебя — Карадог. Но мне пришлось. Представь себе. Не имела права даже решить, как назвать детей. "У нас будут Кет и Дог и никаких разговоров", — заявил твой отец. Я хотела, чтобы тебя звали Оуэн. Оуэн — прекрасное имя.

Я хотела, чтобы тебя звали Оуэн, а ее — Шарон. Но он меня не слушал. Можешь поверить? Он мне не разрешил.

— Называй меня Оуэн, если хочешь, — предложил я.

— О, нет. Слишком поздно. Теперь ты Дог, и ничего не попишешь. Твой отец должен был послушать меня, хотя бы потому, что я тебя родила. У меня тоже есть право голоса. Хотела бы я, чтобы он сейчас оказался здесь.

— Понять не могу, чего ты по нему скучаешь.

— И не поймешь, — тихо сказала мама, — пока не повзрослеешь. Просто… я привязана к нему. Физически. Он был моим первым и единственным, понимаешь. Больше никого не было. Когда я лежу в постели… я чувствую, что твой отец рядом. Хочу, чтобы он меня ласкал. И ничего тут не изменишь. Знаю, он был плохим человеком, но со своими чувствами ничего не могу поделать.

После ужина я постучал в дверь Папы Бритвы. Ответа не было. Я заглянул в замочную скважину. Увидел, что он спит. Мне очень хотелось войти и разбудить его. Потребовать, чтобы он рассказал историю до конца. Но я не осмелился. Пошел к себе.

Ночью, в постели, я слышал, как Кинжал орет на Вел. Кинжал кричал, что она ленивая корова и что он ее ненавидит. Вел плакала.

— Не умеешь готовить, — вопил Кинжал. — Не умеешь убираться в доме. Не можешь вырастить ребенка. Ты разжирела. Меня от тебя тошнит. Почему ты не следишь за собой? Не хочу возвращаться домой к жирному чучелу.

Вел выбежала в садик. Я слышал, как она всхлипывает. Потом встала мама, открыла окно.

— Вел! — крикнула мама. — Ты в порядке, дорогая?

— Он снова завелся, — пожаловалась Вел. — Полез на меня с кулаками.

— Переночуй у нас.

— Не могу.

Окно маминой спальни закрылось. Вел поплакала еще немного и вернулась в дом.

Утром за завтраком мама сказала:

— Он все еще болен, знаешь.

— Кто?

— Папа Бритва. Кто ж еще?

— Я останусь дома.

— Второй день подряд не ходить в школу… Не знаю, стоит ли? Не хочу, чтобы ты много пропустил. Потом не нагонишь.

— Сегодня только игры. Кроме того, должен же кто-то за ним присматривать.

Когда мама ушла на работу, я вымыл посуду и отнес чашку чая Папе Бритве.

— Не лучше?

— Ах нет, — отвечал он. — Наверное, из-за этих вчерашних разговоров. И спал всего несколько часов. Что-то меня разбудило. Кто-то плакал, кажется.

— Это у соседей, — я сел на край постели. — Вел с Кинжалом поцапались. Как обычно. Кинжал приезжает всего на несколько дней. А потом снова уезжает. Понимаете? Ему противно быть дома.

Папа Бритва сел, отхлебнул чаю. Я понаблюдал за ним немного. Потом спросил:

— А дальше вы мне расскажете?

— Дальше?

— Что там, в серебряной шкатулке?

Он поставил чашку на тумбочку и откинулся в постели.

— Боже, Карадог. Ты настойчивый молодой человек. Зачем тебе это знать? У тебя наверняка очень насыщенная жизнь. Какая тебе разница, что случилось со мной почти сорок лет назад?

— Но мне важно, — сказал я. — Я думал об этом всю ночь. Я должен знать, что там было у вас с Троем Фламинго. И что в серебряной шкатулке.