Страх полета
Шрифт:
— Была акушеркой.
Это звучало очень странно. Я даже не знала, что мне на это сказать.
«Он был женат на католической акушерке из Ливерпуля», — так я могла бы написать. (В романе, однако, я бы заменила имя Адриан на что-нибудь поэкзотичнее, и сделала бы его немного повыше).
— А почему ты на ней женился?
— Она заставляла меня почувствовать вину.
— Уважительная причина.
— Да уж. В медицинской школе я был виноватым сукиным сыном. И еще каким блюстителем протестантской этики! Ну, в том смысле, что, как я помню, с некоторыми девицами мне было очень хорошо, а это-то и пугало меня больше всего. Там была одна девица, которая догадалась сдавать в аренду огромный
— Почему ты считаешь, что я вышла замуж из-за боязни? — Я ужасно оскорбилась, потому что он был прав.
— О, возможно, ты нашла свое призвание в том, чтобы спать со многими парнями, не зная, как сказать нет. Иногда тебе даже нравилось это, но потом ты чувствовала свою вину за то, что тебе было весело. Мы запрограммированы на страдание, а не на радость. Основа мазохизма закладывается в очень раннем возрасте. Ты считаешь нужным работать и страдать. Беда в том, что ты абсолютно уверена в этом. Да, это дерьмо собачье. Я убил тридцать шесть лет, чтобы это понять, какое это дерьмо, и я хочу сделать только одно — дать и тебе это понять.
— Слушай, у тебя куча планов насчет меня. Ты хочешь объяснить мне, что такое свобода, наслаждение, ты хочешь писать со мной книгу, переделать меня… Почему все мужчины хотят переделать меня? Я должна уже выглядеть переделанной донельзя.
— Ты выглядишь так, утенок, словно тебя требуется спасать. Ты просишь этого. Ты обращаешь на меня свои большие близорукие глаза, словно я Большой Папа Психоаналитик. Ты идешь по жизни в поисках учителя, а как только находишь его, то настолько привязываешься, что начинаешь его тихо ненавидеть. Или же дожидаешься, пока он проявит свою слабость, а потом презираешь его за это. Ты ведь сидишь и набрасываешь свои петельки, делаешь умные замечания, воображаешь людей раскрытыми книгами или случайными историями. Мне хорошо известна эта игра. Себя ты убеждаешь, что собираешь материал. Ты убеждаешь себя, что изучаешь человеческую природу. Искусство жизни на все времена. Еще одна версия пуританского дерьма. Ты лишь чуть-чуть изменила его. Ты считаешь себя гедонисткой потому, что срываешься и убегаешь со мной. Но эта проклятая старая этика осталась прежней, поэтому ты лишь думаешь, что напишешь обо мне. Так что не работает, n'est-ce pas [30] ? Ты можешь трахаться со мной и называть это поэзией. Очень умно. Ты замечательно себя этим обманываешь.
30
Не правда ли? (франц.)
— Ты вполне мог бы быть одним из этих тупых аналитиков, а? Какая показушная тягомотина.
Адриан засмеялся.
— Видишь ли, утенок, я все это выстрадал. Психоаналитики тоже играют в такие игры. Они как писатели. Все нужно перепробовать, изучить, попасть в историю. Хотя, смерть их ужасает — прямо как поэтов. Доктора ненавидят смерть, поэтому они и занялись медициной. И они постоянно гоношатся и чувствуют себя ужасно занятыми только затем, чтобы доказать себе, что они еще живы. Я знаю эти игры потому, что сам в них играю. Не такая-то это и тайна. Ты ведь совсем прозрачна.
Такое мироощущение привело меня в ярость: оно было еще более циничным, чем мое. Мне всегда казалось, что я защищаюсь от чужих взглядов тем, что выбираю самый желчный из возможных способов
— Vous vous moquez de moi? [31]
— По-моему, ты чертовски права. Смотри, ты ведь сейчас сидишь здесь со мной потому, что жизнь твоя полна неправды, а замужество твое умерло, либо умирает, либо смертельно изранено ложью. Твоей ложью. И ты это прекрасно понимаешь. Твоя жизнь разбита, а не моя.
31
Вы что, надо мной издеваетесь? (франц.)
— Помнится, ты сказал, что ты мне нужен для спасения.
— Ты права. Но я не попадусь на эту удочку. Стоит мне сделать хоть один неправильный шаг, и ты будешь ненавидеть меня пуще, чем мужа…
— Я не ненавижу своего мужа.
— Правда. Но он постоянно пилит тебя — а это еще хуже, правда?
Он не услышал ответа. Теперь я действительно впала в депрессию. Шампанское перестало действовать.
— Почему ты начал переделывать меня раньше, чем хоть раз меня трахнул?
— Потому, что ты хотела именно этого.
— Дерьмо собачье, Адриан. Все, что мне сейчас нужно, — так это лечь и выключить свой проклятый мозг. — Хотя я и сама понимала, что вру.
— Мадам, если вы хотите переспать, то мы переспим. — Он завел машину. — Мне нравится называть тебя «мадам», ты это знаешь.
У меня не было мембраны, да и у него — эрекции, и когда мы в конце концов очутились у него дома, мы были совершенно измученными от такого бесплодного времяпрепровождения.
Мы лежали на кровати рядом. Мы нежно и немного забавно изучали обнаженные тела друг друга. Лучший способ заниматься любовью с новым мужчиной после стольких лет замужества — это заново открывать для себя мужское тело. Тело мужа, все равно, что твое: в нем нет ничего нового. Все известно: вкусы и запахи, линии, волосы, родинки. Но Адриан был как новая страна. Своим языком я провела экскурсию по ней. Начальной точкой был рот, а затем я двинулась ниже. Его широкая загорелая шея. Грудь, покрытая рыжими вьющимися волосками. Его живот, немножко жирный — в отличие от аскетического Беннета. Его кривоватый розовый пенис, который на вкус отдавал мочой и отказывался встать у меня во рту. Его яички, такие розовые и волосатые, я взяла их в рот лишь однажды за все время. Его мускулистые ляжки. Его загорелые колени. Его ступни (их я не поцеловала). Его грязноватые пальцы. (Тоже). Потом я начала все сначала. С его приятного влажного рта.
— Откуда у тебя такие мелкие зубы?
— От горностая, который был моей матерью.
— От кого?
— От горностая.
— О! — Я не знала, что это обозначает, но не обратила внимания. Мы вкушали друг друга. Мы лежали ногами к лицу и его язык играл музыку у меня между ног.
— У тебя отличная дырка, — сказал он, — и самый замечательный зад из всех, которые я видел. Жаль, что почти нет грудей.
Я закончила посасывание, но то, что только что было твердым, снова опало.
— Ты знаешь, на самом деле я не хочу тебя трахать.
— Почему?
— Неважно почему, мне просто этого не хочется.
Адриан хотел, чтобы его любили самого, а не за желтоватые волосы (либо розовый член). Это было не сложно заметить. Он не хотел превратиться в автоматический удовлетворитель.
— Я смогу трахаться с лучшими из них, если захочу этого, — вызывающе сказал он.
— Ну, конечно, сможешь.
— А теперь тебе придется побыть этим проклятым социальным работником, — сказал он.