Страх высоты. Через лабиринт. Три дня в Дагезане. Остановка
Шрифт:
— Я понял, Игорь Николаевич! — прервал Валерий. — Его куртка висела рядом с моей. Куртки-то как две капли Воды. Я полез за платком, взял его и позабыл…
— Но ты наверняка доставал его! А Паташон это видел. Нетрудно представить его состояние. Ему известно, что отец говорил с Валерием. Что Калугин успел сказать? Валерий вытащил из его кармана важнейшую улику. Разве такое может быть случайным? Наконец, Валерий не скрывал от пасечника свою неприязнь. Инстинктивную. Но откуда ему было знать истоки неприязни? Правда, Валерий медлит, не действует. Но что на уме у этого неуравновешенного парня? И как поведет он себя, когда появится милиция? Нет, милиции дожидаться нельзя. Нужно действовать! Новое убийство задумано тоже
Матвей, разумеется, был смущен. Сначала старик завез ему карабин с невиннейшим видом. А это у него получалось, старость и хилость Паташон использовал на хорошем актерском уровне. Потом Коля прибегает: стреляли! Нервы у тебя сдали, Матвей. Начудил с пулей.
— Точно, Игорь Николаевич, — согласился егерь.
— Но сын тебе и тут помог. В уничижительной для меня форме, правда. Николай заявил ответственно: "Мой папка не промазал бы!"
— Да навряд, Игорь Николаевич.
Все засмеялись.
— Ишь, гад, какую он сеть на меня запустил! Он, значит, убивать будет, а меня в тюрьму?
— Возможно, тебе грозило кое-что и похуже. Планы Паташона на твой счет были обширнее и хитрее. Из чего он исходил? В самолете было золото, но его не нашли. И не найдут, раз Калугин мертв, а портсигар захвачен. Следовательно, нужно выждать, пока уляжется шум, и забрать все спокойненько. Но как? На ишаке сюда не въедешь, пешком и Олег споткнулся. Не для Паташона эта дорожка. А Матвей может. Вот ему то кнут, то пряник. Запугал — и сапоги следом. Понимай, мол, с каким человеком дело имеешь! Нужен ты ему был, Матвей, чтобы пробраться сюда за золотом.
— Не сказал он, Игорь Николаевич, но намекал, точно. "Выгодное дело знаю. Заменя держись, не пропадешь…" Такое плел…
— Ну, а что ждало тебя, догадаться нетрудно. Делиться и оставлять свидетеля было не в правилах Паташона. Однако вернемся к Валерию. Замысел преступника не удался. Возможности свои он переоценил: глаза уже не те, да и руки. В меня не попал как следует Между тем отведенное ему время истекло. Погода улучшилась. И хотя Паташон при любой возможности намекал на твою "вину", Валерий, подтвердить ее могло лишь "самоубийство" или, по крайней мере, несчастный случай, похожий на самоубийство запутавшегося, мучимого совестью пьяного человека. И вот с бутылкой в кармане Паташон идет к тебе, Валерий. По пути занес сапоги Матвею, закрепил начатую интригу, заполучил еще одно полуалиби: если кто и обратит внимание на его ночные перемещения, он был у Филипенко. Повстречались Олег с Галиной: "Куда, дедушка?" — "К Матвею". Складно! Но не знал он, что трудится впустую, что никакого золота не существует, что все уловки обманывают прежде всего его самого, что безнадежно и окончательно заблудился он в своем порожденном безумным переплетением страха и жадности в фантастическом мире. Нет, я не считаю его сумасшедшим. По–своему он был нормален и, останься жив, ответил бы перед судом без скидок. Но с точки зрения человеческой, естественной, гуманной говорить о "нормальности" поведения Паташона не приходится.
Его приходится только опасаться. Однако ты, кажется, был далек от этой мысли, Валерий? Хотя и отказался пить самогон.
— Самогон?
— Да. В бутылке была не водка, а самогон. Градусов шестьдесят с гаком. Хлебнув стопку такого пойла, ты, уже будучи пьяным, наверняка свалился бы с ног. Что и требовалось. Печь догорала, набитая угольями…
Валерий хлопнул себя ладонью по лбу.
— Я знаю,
— Теперь ясно. Потому что при тебе закрыть заслонку было все-таки рискованно.
— Я выходил. Появление этой мерзкой рожи подействовало на меня отвратно, но хотелось сообразить, зачем он явился. Я вышел и протер лицо снегом.
— А он тем временем задвинул заслонку. И взял носовой платок.
— Платок валялся.
— Паташон использовал его в последний раз. Это был практичный человек. И он не собирался оставлять отпечатки пальцев на заслонке. Вот откуда сажа на платке. Когда ты вернулся, он не успел его спрятать, сжал только в кулаке.
— И заюлил. "Оставлю тебе водочку, Валера, сам я непьющий. Пойду, если сердишься." Я ему: "Забери бутылку!" Он: "Как хочешь, а напрасно пренебрегаешь стариком". Ну и намекнул, сказал гадость… Вы знаете. Ударил я его. Но убивать не хотел.
— Ты и не убил. Но, падая, он ушибся затылком и потерял сознание. Но ненадолго. Однако этого оказалось достаточно. Угар начал действовать.
Вот мы все вместе и разобрались. Буду рад, если мои наблюдения пригодятся следствию.
Остановка
Поезд, сбавив скорость, уже тянулся меж станционных путей, а я еще не решил — выходить или ехать дальше…
И только когда отстучали буфера и проводницы взялись привычно протирать поручни, я снял со свободной верхней полки своей небольшой чемодан и открыл дверь купе.
Перрон был почти пуст. Осень вступила в права, и поезда южного направления утратили недавнюю притягательность. Отдыхать теперь ехали лишь те, кому здоровье уже не позволяло черпать в полную силу из солнечных щедрот. Я был среди таких, однако на последние теплые дни надеялся. Не очень-то приятно, когда море темнеет и тучи валом тянутся над головой, беспрерывно роняя влагу серым дождем на пляжи и первым снежком на гребни прибрежных побуревших гор.
А время это стояло на пороге, и следовало поспешать, чтобы успеть хоть немного порадоваться теплым еще лучам низкого, быстро проходящего над землей солнца, увидеть оранжевые ветви вспыхнувшей вдруг хурмы, вдохнуть воздух, пропитанный мускатным ароматом последних виноградных кистей.
Да, следовало торопиться, а я взял чемодан и вышел из вагона в городе, на полпути между промозглой северной осенью и все еще благодатной, как я надеялся, приморской. Вышел именно сейчас, хотя сделать это было бы по всем статьям разумнее на обратном пути.
Потом, позднее, мне приходило в голову, что тут сработало, подтолкнуло какое-то инстинктивное предчувствие, подсознательная необходимость, однако мысль эта меня не убедила, слишком уж модно стало с некоторых пор намекать по поводу и без него на действия неведомых сил. Сила, подтолкнувшая меня, была вполне ведома. Увидел, подъезжая, из окна город, в котором пережил и оставил молодость, близких людей, и нахлынуло то, что называют нетерпением сердца, взволновало тепло, что сильнее, чем южная благодать, потому что тепло это тех юных дней, когда сводку погоды не слушаешь и с давлением не соразмеряешь, а солнце и через тучи светит.
Разумеется, тучи, как и положено, были. Но так уж человек устроен обратный взгляд обычно снисходителен, и охотнее вспоминается доброе, безоблачное. Потому, выходя из вагона, я и не подозревал, что прошлое коснется меня здесь не согревающим лучом, а холодным облаком, много лет скрывавшим такое, о чем я в свое время и подумать не мог. И конечно же, ни тогда, ни теперь не думал я, что прошлое и сегодняший день окажутся тесно связаны, хотя в жизни так всегда бывает, только не всегда мы это видим и осознаем.