Страх
Шрифт:
Она молча слушала его, думала, потом сказала:
– Тетя Вера предложила: если будет крайняя необходимость, ты можешь приехать к ним на дачу на 42-й километр. Если зимой, то надо меня предупредить, чтобы они открыли дачу, дрова там есть. Давай придумаем условную фразу, я пойму, что надо предупредить Веру. Предположим: «Пришли мне свитер, я мерзну». Как ты считаешь?
– Отлично, – улыбнулся Саша, – я запомню: «Пришли мне свитер, я мерзну».
И это предусмотрели: на случай, если ему придется сматываться откуда-то. Тетка молодец! Брат расстрелян, а она не боится прятать племянника.
–
– Как Варя?
– Варя – славная девочка. Добрая душа. Я ее искренне люблю. Моя единственная поддержка. Все посылки тебе она отправляла; «Софья Александровна, вам тяжело, я сама отнесу на почту…» Трогательно, правда?
Саша кивнул головой:
– Да, конечно…
– Водила меня в поликлинику, приходила ко мне в прачечную, воевала с придирчивыми клиентами. С характером девочка. Это она заставила Нину уехать на Дальний Восток, а то бы Нину арестовали.
– Нину?
– Представь себе. Такая правоверная была. У них посадили директора школы, а она хорошо относилась к Нине, вот и закрутилось… Варя чуть ли не силой посадила в поезд и отправила к Максу. В общем, Варя молодчина. Но очень несдержанная: говорит, что вздумается, страшно за нее, тем более защиты никакой – личная жизнь не сложилась…
– Что ты имеешь в виду?
– Выскочила замуж за бильярдиста, шулера, тот продавал ее вещи.
Саша встал с чемодана:
– Ноги затекли, надо постоять немного, и курить хочется.
Он был потрясен.
– Ты не возражаешь, я выйду на минуту, сделаю пару затяжек?
– Иди, иди, я подожду.
Он вышел из вокзала, прислонился к стене. Вот и встретила его Москва… Марк расстрелян, Будягина, конечно, тоже расстреляют, но он не мог сейчас о них думать… Варя, Варя! Единственная радость, что светила ему. Девочка, тоненькая, стройная, танцевала с ним румбу в «Арбатском подвальчике», приглашала пойти на каток, нежная и чистая, спала, оказывается, с каким-то подонком бильярдистом. А намиловавшись с ним, садилась за стол и писала: «Как бы я хотела знать, что ты сейчас делаешь…». «Нежная», «чистая» – все это он придумал, нафантазировал, томясь в ссылке, создал в своем воображении идеальный образ и молился на него, идиот. И домолился – влюбился в эту девочку Впрочем, какую девочку? Чужую жену, как выяснилось, да еще и неразборчивую в своих привязанностях.
Он втоптал недокуренную папиросу в снег, вернулся на вокзал.
– Я тебя перебил, мама, ты рассказывала о Варе.
– Может, тебе неинтересно?
– Напротив. Я только не понимаю, почему она вышла замуж за того человека, если он шулер.
– Дурочка была, семнадцать лет, сирота, жила на медные деньги. А тут рестораны, шикарная жизнь, лучшие портнихи, лучшие сапожники, парикмахеры. Слава богу, что хоть вовремя спохватилась и прогнала этого прохвоста. Они ведь жили у меня, снимали маленькую комнату.
Жили в его квартире и спали на его постели! Зачем мама их пустила к себе, как она могла участвовать во всем этом?
– Ну и что было дальше?
– Что было дальше? Одумалась и выставила его. И тут началась мелодрама, он грозился застрелить ее из револьвера, выманил ночью из дома,
Добрая девочка, добрая девочка… Она и вправду добрая и, наверно, действительно неординарная и, видно, любит его маму, и он ей должен быть за это благодарен. Но он ее доброту принимал за нечто большее. С чего он взял? Из-за одной фразы: «Как я хочу знать, что ты сейчас делаешь» он решил, что Варя любит его. Ах, идиот, идиот… В конце тридцать четвертого он получил то письмо, был морозный день, печка горела, пробивалось солнце сквозь маленькие оконца, он, обезумев от радости, носился с письмом по комнате. Потом пришел Всеволод Сергеевич и объявил, что в Ленинграде убит Киров… Киров убит. Марк расстрелян. Всеволод Сергеевич исчез… Никого нет. И Вари тоже нет, выставила она своего бильярдиста или не выставила, какое это имеет значение теперь? Рухнул карточный домик, который он создал в своем воображении. Ну что ж, жизнь сурова во всем, сурова и в этом.
– Как отец? – спросил Саша.
Мама пожала плечами.
– Все так же… Приезжал, продлил бронь. Впрочем, в марте она у него уже совсем кончается. Скорее всего, переедет в Москву.
И помолчав, добавила:
– У него жена, дочь.
Ничего этого ему мама не сообщала, ни о чем не писала, не хотела огорчать. Ах, мама, мама, родной человек, единственный. Как она будет жить, если вернется отец? Да еще вернется с новой семьей? Начнут разменивать комнаты, загонят мать в какую-нибудь халупу в Черкизово или Марьину рощу, где топят печки и готовят на керосинках. А он в это время, как заяц, будет петлять по России, не сумеет ни помочь ей, ни защитить ее.
– Я тебя прошу об одном, мама, не давай себя в обиду, когда вернется отец. Обещай мне это!
– Обещаю, и ты ни о чем не волнуйся, – голос ее был ровен и тверд, значит, уже проигрывала этот разговор в уме, – я тебе скажу больше: никуда я из нашей квартиры не двинусь. В конце концов – это твой дом, и прежде всего я обязана думать об этом.
– Договорились! Именно это я и хотел от тебя услышать.
Он бодро улыбнулся, хотя сесть в поезд и закрыть глаза – вот чего ему хотелось больше всего. Но мама не должна видеть его растерянности, его отчаяния. Для всех наступила новая жизнь, и для него тоже.
– Если ты не будешь спокойной, мама, то и я начну дергаться. А перспективы у меня совсем неплохие, работу я найду быстро, я в этом не сомневаюсь.
Она молча смотрела на него, все смотрела и смотрела, и он понял, что слова его не достигают цели, что мысли ее сосредоточены только на одном, на том, что они снова расстаются.
– Ты не опоздаешь?
Саша посмотрел на стенные часы:
– У нас еще полчаса.
– Вокзальные часы всегда врут, может быть, пройдем на перрон?
Саша сверился со своими часами: