Страхи царя Соломона

Ажар Эмиль

— Мадемуазель Кора, мадемуазель Кора… — и сбежал вниз по лестнице. Мне самому хотелось разреветься. И не от жалости. Это была не жалость, а любовь. И не только к мадемуазель Коре. Это было что-то такое большое… Да тьфу, не знаю я, не знаю, что это такое было.

31

Бежать прямо к Алине я не хотел — это было уже совсем неприлично. Возвращаться на улицу Нев — тоже, я сказал ребятам, что переехал к Алине, и они поднимут меня на смех, если я явлюсь среди ночи, решат, что она меня выставила… не объяснять же им всю эту канитель! Достаточно уже я проработал альтруистом-любителем ближних, и если теперь, когда у меня есть свой собственный близкий, не прекращу эту спасательную деятельность, то так и останусь навсегда с чужими и кончу где-нибудь в джунглях среди исчезающих обезьян или в океане среди китов, а не то еще подальше, где уже и спасать-то некого. Алина сказала мне все это в шутку, но иногда, шутя, попадаешь в самую точку. Мадемуазель Кора, месье

Соломон и куча старичков, которые ко мне так и липнут, — все это экологического порядка, защита исчезающих. Правильно Чак говорит: у меня гиперчувствительность с уклоном в манию величия. Вроде как в давнишнем фильме про Робин Гуда, где его играет Эррол Флин: он грабил молодых и отдавал старикам, то есть грабил богатых и отдавал бедным — это одно и то же. Мне мерещится, что не одна старая нищенка, а весь мир толкает перед собой пустой тандем. Я шел, сжав кулаки в карманах, и чувствовал себя Мезрином, убегающим из камеры усиленной охраны. Меня терзали страхи, которые, как утверждает Чак, лежат в основе всей морали и религии. Что меня больше всего бесит в Чаке, так это его манера, будто ему все про вас известно заранее: пожмет плечами, небрежно махнет рукой, дескать, «это классика». Так и хочется послать его куда подальше с его обширными знаниями. Что называется «ходячая энциклопедия». Ходячая энциклопедия — человек, обладающий обширными знаниями по самым разным вопросам. Я специально смотрел в словаре, потому что сам себя часто чувствую обладающим обширными знаниями по самым разным вопросам. Это нетрудно, получается само собой. Чтобы стать ходячей энциклопедией, надо просто быть специалистом-самоучкой по человеческим страхам и бедам, ведь это и есть свод всех знаний. Вот и сейчас меня подмывало пойти разбудить его и задать хорошую трепку, чтоб хоть разок поставить его в тупик. Представляю, как я открываю дверь, включаю свет, а он себе блаженно храпит; я подхожу, вытаскиваю его из постели и вмазываю пару раз, он ничего не понимает, вопит: ты что, с ума сошел? что я тебе сделал? А я ему ехидно: пошевели мозгами — может, поймешь… и, насвистывая, руки в карманах, уйду восвояси. Чак получил по морде неизвестно за что, сидит ошалевший, ломает себе голову, пытается понять, в чем дело, — вот тебе и «ходячая энциклопедия», врт тебе и «всеобъемлющий свод знаний». От одной этой мысли мне полегчало.

Наконец я добрел до ресторанчика «Many» на Монмартре, открытом всю ночь, заказал пиво и расположился за столиком, где уже сидели три шлюхи, одна из них — негритянка с Мартиники. Я пристроился рядышком, как маленький мальчик, которому спокойнее под боком у мамочки. Я не хочу сказать ничего обидного о моей маме: она была совсем не шлюха, а наоборот — очень разборчивая, просто в шлю хах, по-моему, есть что-то материнское, они всегда готовы принять вас и утешить. Мы поболтали, но что я мог им рассказать? Чак прав, когда говорит, что в фашизме есть хорошие стороны: у тебя есть на что ополчаться. Потому что, когда нет стоящих врагов, в конце концов занимаешь круговую оборону в собственном доме и стреляешь в кого попало. Я читал много книг о Сопротивлении и каждый раз думал: что же им, бойцам, оставалось делать после войны, чему противостоять? Хуже не придумаешь — когда уже нет смысла быть антифашистом. Кто как может находит замену, но это все не то. Вон в Италии искали-искали и убили Альдо Моро. Однажды Чак выдал мне, что все мои бредни — лирические штучки, что от моих бездарных причитаний нормальных людей тошнит, что сокрушаться о том, что все стареют и умирают, — это прошлый век, так же допотопно, как Гюго и Ламартин, что я по невежеству отстал от жизни и пора кончать всю эту элегическую муть. Я дождался, пока он уйдет, чтобы не ронять марку, и заглянул в словарь: вдруг это и есть объяснение страхов царя Соломона, которыми я заразился через общение. И нашел сначала «элегию»: лирическое стихотворение, описание печального, скорбного настроения, а потом «элегический» — грустный, мечтательный; свойственный элегии. И вот теперь, отхлебывая пиво, я вспомнил об этом и сразу приободрился — люблю точные определения. А тут еще негритянка рассказала, как она ездила отдыхать домой, на Мартинику — я навострил уши: экая даль! Она сама сказала: дальше некуда. На эту тему есть подходящие выражения: «у черта на рогах», «на кудыкины горы», «скатертью дорога». Я спросил у девицы — ее звали Морисетта:

— И как там, можно пожить спокойно?

— Кое-где, надо только знать места.

— В Париже спокойных мест уже не осталось, — сказала ее подруга. — Одно слово — мегаполис.

— А там прямо рай земной, — вздохнула Морисетта. — Не жалко на дорогу потратиться.

Я сразу понял: вот оно, решение. Сейчас же бужу Алину, и мы едем. Можно занять денег у месье Соломона и открыть там книжную лавку. Принять решение — великое дело, я окончательно воспрянул духом и подозвал официанта:

— Плачу за всех.

Девицы поблагодарили — приятно было побеседовать.

Я вышел на улицу. Времени было часа четыре утра, но книжная лавка под антильским солнцем стоила того, чтобы разбудить кого угодно, — это не то что какие-нибудь ночные страхи. Как говорит Морисетта: места еще есть, надо только знать. На берегу Карибского залива, где стопроцентно чистая вода. Есть, правда, акулы, но им не грозит исчезновение. А весь мир так далеко, что дальше

некуда. Может быть даже, у нас с Алиной народятся негритята… Я сел на тротуар и заржал. А что негры не такие нервозные, как белые, потому что не так затронуты цивилизацией, это все знают. А вот я сильно тронутый. И я опять заржал. Так я развлекался и швырялся сам в себя кремовыми тортами добрых полчаса, чтобы сбросить груз всеобъемлющих знаний, и когда позвонил в дверь Алины, то от знаний не осталось и намека: получился такой молодчик — впору в тюрьму без суда и следствия.

32

Едва Алина, сонная, открыла дверь, я проскользнул мимо нее и нырнул в кровать, как у себя дома. Она тихонько вошла за мной, скрестила руки на груди и посмотрела на меня так, что я сразу понял: с ней притворяться бесполезно, и моя молодецкая ухмылка завяла. Алина видела меня насквозь. Она присела рядом со мной на край кровати — странно для молоденькой девушки, у которой еще нет детей. Это я не потому, что потерял мать в раннем детстве, просто это тоже такое готовое платье по модели, которой уже несколько миллионов лет, или, может, во всех нас говорит тоска по утраченному обезьяньему предку. Алина молодая и красивая, и мне было так приятно быть рядом с кем-то, кто во мне не нуждается. Без всякого SOS-альтруизма — именно в этом я сам нуждался. Не знаю, как там в укромных уголках на Мартинике, и не поеду проверять — лучше буду верить, что такое бывает на свете. Что делают люди, когда им становится невмочь человеческий облик? Они от него отделываются. Идут, например, в террористы и становятся бесчувственными. Это, как говорит Чак, отключка. Вроде как у Чарли Чаплина, когда он в фильме «Малыш» нашел ребенка и открывает водосточный люк и раздумывает, не избавиться ли от него окончательно.

— Алина…

— Постарайся заснуть.

— Ты просто бессердечная дрянь.

— Надо же жить.

— Я подумал, что, если нам уехать вдвоем на Антилы? Там периферия. Что в точности это значит — «периферия»?

— Места, удаленные от центра.

— Точно. Там и есть периферия.

— Везде есть телевизор.

— Но необязательно его смотреть. Можно занять денег и смотаться туда жить. И разом со всем развязаться.

— По-моему, это довольно трудно осуществить.

— Нет ничего трудного, когда есть стимул. Бежал же Мезрин из камеры усиленной охраны.

— У него были сообщники.

— Мы с тобой — вот уже два сообщника. Тебе бы надо отпустить подлиннее волосы, чтобы тебя было больше.

— Думаешь, это измеряется в сантиметрах?

— Нет, но чем больше, тем лучше. Ты знаешь, что значит «элегический»?

— Знаю.

— Значит «грустный и мечтательный». Один мой друг говорит, что студенты из Красных бригад убили Моро, чтобы десенсибилизироваться. Понимаешь?

— Не очень.

— Ну, чтобы потерять чувствительность. Добиться, чтобы ничего не чувствовать. Как в стоицизме.

— Ну и что?

— Лично я на такое не способен. Алина засмеялась.

— Это потому, что ты недостаточно подкован. Не силен в теории. Или, если выражаться твоим языком, для такого уровня тебе не хватает теоретичности. Тут требуются умственные выкладки. Нужна система. Ты где застрял?

— В ресторане на площади Пигаль.

— Да нет, на чем остановился, где застрял в учебе?

— Я самоучка. Это верное средство стать ходячей энциклопедией. А вообще я только что от мадемуазель Коры. Она такая одинокая, такая несчастная и подавленная, что мне хотелось ее удавить совсем. Понимаешь?

— Более или менее.

— А потом я понял, что это не она такая, а я. Она не сознает, что она старая, несчастная и подавленная. Сила привычки. К жизни привыкаешь, как к наркотику. Она говорит, у нее дом и все удобства. Вот я и думаю: что это за штука такая — жизнь? Как она ухитряется заставлять нас все глотать да еще просить добавки? Вдох-выдох, вдох-выдох — только и всего?

— Спи, Пьеро.

— Меня, черт возьми, зовут Жан. Хватит делать из меня шута горохового.

— Раздевайся и спи. Пьеро-лунатик. Давай баиньки. Баю-бай, мой малыш, на ручках у мамочки.

— Ты бессердечная тварь, Алина. Поэтому ты мне сразу и понравилась. Это же просто чудо — встретить человека, который ни в ком не испытывает нужды.

Алина выключила свет. Темнота темноте рознь. Одна успокоительная и тихая, как одноименный океан, а другая тревожная. Тишина тоже имеет свои разновидное ти. Бывает, мурлычет, а бывает, набрасывается, как собака на кость, и гложет, гложет. Одна тишина вопит в сотню глоток, другую совсем не слышно. Бывает тишина-SOS! И тишина-невесть-что-невесть-отчего, когда нужно вмешательство специалистов. Конечно, всегда можно заткнуть уши, но больше ведь ничего не заткнешь. Я прижал Алину к себе, я не сказал ей: Алина, я всегда с другими, и для женщины оскорбительно, когда ее любят от недостаточности. Я бережно держал ее в тепле, и это был самый подходящий момент, чтобы поговорить обо всем, что не касается нас двоих. Чтобы оно звучало лучше, я молчал. Грош цена была бы нашему взаимопониманию, если бы нам для этого были нужны слова, как посторонним, которым не к чему больше прибегнуть. Только один раз за все время, пока я слушал то, чего не слышал, я вслух сказал Алине про словари: что я ни разу не нашел в них слово, которое бы объяснило смысл. Если бы ты работал в шахте по восемь часов в день… В конце концов я заснул с Алиной на Антилах, в спокойном уголке, который надо знать, иначе не найдешь.