Страна игроков
Шрифт:
3
Георгиевский переулок, куда Государственная дума выходила своей тыльной стороной, как всегда, был забит черными лимузинами. Машин было так много и они стояли так плотно друг к другу, что скоплением своих темных, блестящих, лоснящихся тел невольно напоминали лежбище каких-то морских млекопитающих. С трудом пробираясь между ними к подъезду Думы, Ребров отметил про себя, что у подножия Олимпа всегда бывает тесновато.
Несмотря на восьмой час вечера, жизнь в нижней палате парламента била ключом. Слуги народа явно домой не спешили. Ребров надеялся, что Большаков также еще у себя в кабинете,
Целый день Виктор провалялся дома на диване, слушая Рахманинова и размышляя, насколько верно его решение навсегда порвать с предводителем всех юных российских толстосумов. И пришел к выводу, что это будет по меньшей мере честно - если он останется, то вряд ли теперь сможет заставить себя гореть на работе.
Собственное благородство грело душу, и с твердым намерением обставить свой уход по-человечески Виктор отправился в Госдуму. Он чувствовал громадное облегчение от того, что решение наконец-таки принято, и хотел как можно быстрее выполнить задуманное.
В приемной Большакова сидела только Люся.
– Алексей у себя?
– спросил Ребров.
– Сидит, - укоризненно констатировала она.
– Один?
– Нет, у него - Садиров. Большаков просил пока к нему никого не пускать.
В этот момент зазвонил внутренний телефон - Большаков вызывал свою секретаршу. Люся прошла в кабинет начальника, но через минуту опять появилась в двери. В руках она держала небольшой поднос с посудой.
– И купи мне пару пачек сигарет, - раздался ей вслед голос Алексея.
– Как обычно?
– на всякий случай уточнила она.
– Да, "Мальборо".
Люся поставила поднос на маленький столик, где она всегда готовила чай, и вышла из приемной, хлопнув за собой дверью.
– Это был какой-то кошмар!
– услышал Ребров голос Большакова, очевидно, продолжавшего ранее начатый разговор.
Виктор понял, что Люся неплотно закрыла дверь в кабинет.
– Представь себе картину, - рассказывал Алексей, - я сижу в красном уголке какого-то ЖЭКа, а напротив меня - избиратели. Примерно так десять-двенадцать полоумных теток. И они по очереди рассказывают мне душещипательные истории: у одной пенсию задерживают, у другой - пьяный сосед сверху залил квартиру, третья живет с двумя десятками кошек и ее хотят выселить за антисанитарию. В общем, бред полный! И как ты думаешь, что делаю я?
– По интонации Большакова чувствовалось, что сейчас он скажет что-то очень смешное.
– Я сижу перед ними и как школьник все это добросовестно записываю. Нет, ты только представь эту картину.
Раздался сдержанный, дипломатичный смех Садирова.
– Встречи с избирателями - это те издержки в работе любого депутата, которых невозможно избежать, - сказал он.
– Это понятно, - покладисто согласился пребывавший в хорошем расположении духа Большаков, - но почему на такие встречи приходят самые сумасшедшие из них? Так я начну думать, что никто из приличных людей за меня не голосовал... Кстати, - вспомнил он, - человек пять всучили мне жалобы в письменном виде. Посмотри, что там можно сделать, и вообще поставь эти бумаги на контроль, чтобы авторы потом не морочили мне голову... У тебя есть проблемы?
– очевидно, реагируя
Разговор носил самый общий характер, но Виктор, понимая, что подслушивать неудобно, собрался уже было встать и прикрыть дверь, однако в этот момент Садиров сказал:
– Алексей, давай все-таки что-то решать с Ребровым.
– Я же тебе сказал: делай так, как ты считаешь нужным, - вздохнул Большаков.
– Хотя...
– Ну что хотя?!
– не давая ему развить мысль, возразил Садиров.
– Ты посмотри, сегодня его опять весь день не было... Я вроде бы руковожу всем твоим аппаратом, но, похоже, он подчиняется лишь тебе. И делает только то, что ему хочется. А у меня сейчас каждый человек на счету.
Как старый прожженный аппаратчик, Садиров каленым железом выжигал все, что он не мог контролировать.
– Конечно, Ребров себя уже исчерпал, - сказал Большаков таким тоном, словно ему было неприятно вести этот разговор.
– А держать его за прежние заслуги я не могу - у нас не благотворительная организация... В общем, как я тебе и говорил раньше, можешь от него избавиться, только постарайся найти предлог посущественнее, чем сегодняшний прогул. Сделай все красиво...
Виктор тихонько встал и вышел в коридор, беззвучно прикрыв за собой дверь. Он не стал ждать лифт, а сбежал по лестнице и вышел на улицу.
Глава XXIV
ВА-БАНК
1
Теплый майский вечер окончательно опустился на Москву. По Тверской двигался сплошной пестрый поток людей. Летние кафе были переполнены, отовсюду слышались смех, музыка. И если бы кто-то попытался найти в этой праздной толпе самого несчастного человека, то долго мучиться с выбором ему бы не пришлось.
Ребров брел куда-то вверх по Тверской, никого и ничего не замечая вокруг. Ощущение жестокой несправедливости, помноженное на бессильную злобу, перехватывало ему горло. Он уже забыл, что всего час назад сам хотел уйти от Большакова, и теперь чувствовал себя так, будто бы его предали или по крайней мере использовали в своих целях, а потом без всякого сожаления выбросили, как пустой спичечный коробок.
Он считал, что сделал для Большакова немало хорошего и, безусловно, заслуживал хотя бы формального объяснения причин увольнения, а может быть, даже откровенного разговора и извинений. Но никак не уничижительной фразы за спиной: "Себя он уже исчерпал!"
Виктор дошел до Пушкинской площади, свернул на Бульварное кольцо и побрел в сторону Арбата. Кое-как ему удалось взять себя в руки, и он попытался спокойно обдумать ситуацию, в которую попал. Ему всегда было проще справиться с проблемой, когда он раскладывал ее на составляющие.
"Давай разберемся, что тебя так поразило и чего ты так кипятишься?! мысленно спрашивал он себя.
– Неужели ты когда-нибудь думал, что Большаков - образец честности, порядочности? Или ты считал его носителем высоких нравственных идеалов?" И без всякого колебания Ребров отвечал на это решительно: "Нет!" "Тогда, может быть, тебе казалось, что между вами существуют какие-то особые отношения, что вас связывает крепкая мужская дружба?" - следовал очередной вопрос. И он тоже вызвал у него лишь кривую ухмылку.