Страна игроков
Шрифт:
– Это тоже по глазам?
– В вашем кабинете я видел целых четыре вазы для цветов, - стал пояснять он свое предположение.
– Я приезжал к вам несколько раз, и всегда они были пустые. Если бы вы держали вазы так, на всякий случай, то их было бы одна-две. Значит, совсем недавно вам кто-то довольно часто дарил цветы... Возможно, эти вазы вы перевезли с предыдущей работы, однако речь все равно идет о не таком уж далеком прошлом.
Очевидно, он попал в точку или совсем рядом, так как Анна немного разозлилась.
– Дались вам эти вазы, - отмахнулась она.
– Не скажите. Они принципиально изменили мое отношение
Ее тонкие черные брови вопросительно взлетели вверх.
– Да-да!
– подтвердил Виктор.
– Мы с вами знакомы уже более полугода, виделись много раз, и ни в одну из этих встреч вы не расслабились, не раскрылись. Как разведчик на задании. Согласитесь, для женщины - это... ну, не очень типично. И только эти четыре вазы сказали мне, что вы нормальный, живой человек, из крови и плоти, причем, на мой взгляд, плоти... очень симпатичной, - рискнул он.
У нее вырвался вполне человеческий, даже немного фривольный смешок.
– Вы все-таки наглец!
– сказала она, невольно втягиваясь в этот треп.
– Ну, хорошо, допустим кто-то и дарил мне цветы. Но это, скорее, говорит о каких-то чувствах того человека, а вовсе не о моих. Почему же вы все-таки пришли к такому странному для вас выводу, что я нормальная, живая женщина?
– Опять же из-за этих ваз. Они однозначно свидетельствуют, что вы любите цветы, что вам было бы жаль, если бы они завяли. Можно предположить, что, поставив их в вазы, вы потом за ними ухаживали, подрезали, подливали воду. А любовь к цветам - это как любовь к детям. А дальше сама собой выстраивается логическая цепочка: вы можете испытывать обычные для нормальных женщин чувства - нежность, жалость, страх... ту же любовь. Я начинаю подозревать, что вы умеете даже плакать.
– Господи, сколько вы нагородили-то вокруг этих ваз!
– теперь уже не сдерживаясь, засмеялась Анна.
– И стоило ли такому Шерлоку Холмсу, занятому важными расследованиями, так много думать о женщине, которая высчитала себе цену до третьего знака и вряд ли уступит хоть копейку.
Реброву показалось, что они впервые говорят, как старые хорошие знакомые, и даже немного флиртуют, словно симпатизирующие друг другу мужчина и женщина.
– Кстати, по поводу этой цены... простите меня за все, что я наговорил вам в том ресторанчике на Арбате, - извинился Виктор.
– А вы меня за ту чашку чая, - не отстала она в любезности.
– Должна признать, у вас богатое воображение. Может быть, вы напрасно бросили журналистику?
– Ничего я не бросал, - возразил Виктор.
– Я ушел из одной газеты, и не исключено, что со временем окажусь в какой-нибудь другой.
– Вы - летун или просто склочник, который не может ладить с людьми?
– Ни то ни другое. Просто два года назад я понял: надо что-то изменить в своей жизни, научиться быть свободным. Тогда я жил в одном маленьком городке и, бросив все, переехал в Москву.
– Честно говоря, я вас не поняла, - вопросительно изогнула она свои тонкие брови.
– Попытаюсь объяснить. Еще в школе, меня как раз приняли в пионеры, мы всем классом боролись за свободу негров в Америке. Потом я стал комсомольцем, и мы боролись уже за свободу братской Кубы. Когда в стране началась перестройка, я работал в городской газете, и мы боролись за свободу предпринимательства. Это продолжалось до тех пор,
– И у вас это получается?
– Пока не всегда. Но я - стараюсь, иногда делаю ошибки, и поэтому бывают конфликты...
– Если для вас так легко поменять место, где вы живете, работу, свое окружение, то зачем же вы так вцепились в Шелеста?
– спросила Игнатьева. Отойдите в сторону и будьте свободны от него.
– Хочу обратить ваше внимание, что не я упомянул эту фамилию, заметил Ребров.
– Но раз мы о нем вспомнили... В общем, с Шелестом ситуация особая... Я уже говорил вам, что он поступил со мной, как с полным ничтожеством. Как с человеком, который не может ответить на унижение. А без самоуважения невозможна та самая свобода. Отстоять свое достоинство для меня в данном случае - дело принципа. Фактически ваш начальник - это... это...
– попытался подобрать он точное сравнение, - это как компартия, мечтавшая сделать из меня что-то неодушевленное, серое. Покориться ему значит вернуться в рабское прошлое. Поэтому ваш Шелест угрожает моей свободе, и я с ним борюсь...
– Шелест вовсе не мой, - поправила его Анна.
– Извините.
– Вас можно понять, - с заметным усилием сказала она.
– Но хотела бы сразу предупредить: я не буду вам помогать. Хотя и не буду делать что-то во вред. Я не рассказала о вас Кролю, не расскажу и Шелесту.
Ребров с досадой зажмурился и потер лоб пальцами.
– Что-то случилось?
– спросила Игнатьева.
– Да, сейчас вы обидели меня дважды. Во-первых, ваши слова можно понять так, будто бы я ищу с вами контакты только для того, чтобы вы помогали мне в борьбе с вашим... начальником. А во-вторых, вы хотите сделать мне одолжение, в котором я не нуждаюсь. Можете говорить Шелесту обо мне все, что угодно. Я его не боюсь!
Лицо Анны, минуту назад сиявшее улыбкой, потухло, и на нем проступило раздражение.
– Но ведь я не могла ошибиться, - сказала она.
– Пару месяцев назад вы обрадовались, когда узнали, что я ничего не сказала о вас Кролю.
– Да, - подтвердил Ребров, - мне было приятно узнать, что вы не с этой компанией. Однако обещание не рассказывать обо мне - это совсем другое дело. Может быть, вы меня еще спрячете у себя под юбкой?! В чем-чем, а в таких одолжениях и в вашей жалости я не нуждаюсь.
– Вы невозможный, кошмарный человек!
– всерьез разозлилась она.
– Даже когда к вам появляется хоть крохотное теплое чувство, вы способны тут же убить его!
Трудно сказать, чем бы все это закончилось, если бы на свое место не вернулся Ситичкин. Лицо его как всегда было кислым, и он сразу стал говорить все еще кипевшей Игнатьевой о делах: по прибытии "группы захвата" в Заборск планировалось организовать пресс-конференцию, и это должна была сделать Анна. Сославшись на необходимость просмотреть какие-то бумаги, Ребров перебрался на свое прежнее место, где и просидел до самой посадки.