Страна моего детства
Шрифт:
Костры моей памяти…
Давным-давно больше всего на свете мальчишки любили жечь костры. Выискать обломки досок, разжиться разбитыми ящиками, наконец, стащить из приготовленной на зиму поленницы пару берестяных кругляков, набить из них лучин… И пошло дело! Сложенные шалашом, пирамидой, колодцем или звездой дрова оживают, соединяются воедино, клубятся дымом, наполняясь первозданной неукротимой стихией…
Есть что-то необъяснимо завораживающее, когда твои глаза ловят первые всполохи разгорающегося пламени, когда огонь будоражит искрами небо, когда красные угли обдают жаром склонившееся перед
Сколько невероятных клятв было произнесено перед костром, сколько высказано надежд и заранее, сквозь огонь, пережито ещё не наступивших лет! Среди танцующих языков пламени и сияющих раскаленных углей каждый уже чувствовал себя хозяином своей судьбы, способным, подобно свинцу, переплавить будущее и отлить его в желаемую форму. Оттого жечь костры никогда не считалось пустой забавой, шалостью или способом скоротать вечер. В стране моего детства дети летели на огни костров, как прибиваются к свету мотыльки, всем своим существом полагая, что свет — это и есть сама жизнь.
А жизнь тогда состояла из тайн и секретов, разгадать которые должен был каждый, а на деле мог только самый отчаянный и достойный. Дети играли с неподдельным рвением и азартом, проживая каждую ситуацию всерьез, словно игра была испытанием, фактом и доказательством предназначения своей жизни. Тратить время впустую, просиживать дни напролет или слоняться без дела казалось равносильным умиранию, прожиганию жизни. Каждая минута казалась тогда бесценной, и каждое достижение — смыслом существования, лестницей бытия, по которой мы карабкались изо всех сил. Каждый пытался понять и доказать самому себе, кем он является на самом деле.
Мир нашего детства был девственно первозданен и величествен, как земля до потопа. В нем всё измерялось добром или злом, всё укладывалось в полюса правды и лжи, всё относилось к вражде или дружбе, всё вмещалось в безыскусные прямолинейные слова и чувства. Хитрый змей-искуситель тогда ещё не пробрался в наш сад, а червей сомненья мы насаживали на крючки и ловили на них рыбу. Не имея представления о святости, мы жили как праведники, ничего не зная о вере, мы несли её миру, как апостолы…
Кружатся, кружатся, кружатся возле костров моего детства беззаботные чистые детские души, ещё не ведающие сомнений, не пережившие крушения надежд, не вкусившие скорби… Какими невинными кажутся теперь их представления о жизни, какими нелепыми выглядят предсказания о своем завтрашнем дне, какими трогательными представляются слова о долге, любви и чести.
Пусть правда жизни состоит в том, что мотыльки сгорают быстрее, чем гаснут искры, но смысл пребывания каждого человека на земле определяется только его верой в бренное тело или вечную душу.
Тайное и явное
Двор начинался с тайны. Нет, не так: он дышал непознанным, жил тайнами, рассыпался секретами…
Старые, растянувшиеся вдоль дома сараи представлялись сказочным городом и крепостной стеной, за которой заканчивался твой привычный, понятный, уютный мир. За ним лежал новый и неизведанный мир, отправляться в который без сопровождения взрослых строго-настрого запрещалось. Оттого старые сараи так манили к себе всех, кто еще не пошел в школу, но был
Деревянные, наспех сколоченные двери, покрытые смоляной толью крыши, обросшие мхом стены из неструганных досок, из которых весной всё ещё сочится смола. Приоткроешь дверь на скрипучих проржавевших петлях, и чарующий мир прохладного полумрака медленно обволакивает и просачивается в тебя…
Но вначале был замок… Каким казался он огромным и тяжелым для детских пальцев, не держащих предмета грубее игрушек и карандашей. Сердце трепетало и наполнялось жгучей истомой, потому что всем своим существом уже знал: тайна скрывается за ним.
Иногда ключ не хотел поворачиваться, застревал, закусывая разболтанный механизм. Тогда обязательно находился кто-нибудь из детей, утверждавших, что требуется прочитать заклинание. Текли слова, слова, слова, еще мало отличавшиеся от детского лепета, но замок непременно вздрагивал и открывался. И начиналось волшебство…
Среди разбросанного хлама и сгруженных друг на друга ящиков угадывались спрятанные сокровища пиратов, между сваленных черенков лопат и лыжных палок мерещились мечи и копья, отблески оцинкованных тазов и эмалированных крышек манили сиянием доспехов, а в сумеречных закоулках, куда не пробивается уличный свет, то и дело проступали очертания призрачных фигур…
Если посчастливилось проникнуть в сарай, мы облепляли каждую полку, каждую дощечку, каждый выступ, размещаясь в невероятно тесном проёме как птички на жёрдочке. Скрипели петли, дверь вздрагивала и медленно наползала на тебя, пока ты не оставался в пахнущем дровами и смолой, медленно отчаливающем от берегов утлом Ковчеге.
Истории… Невероятные, страшные, непостижимые истории о таинственном и запретном, о прошлом и будущем, о жизни и смерти бередили детские души, без остатка поглощая неискушенные умы. Но перед тем как их доводилось услышать, следовало поклясться самыми неразрушимыми клятвами, что ты никому и никогда их не расскажешь. Потому что открывшаяся тайна может уйти только с тобой.
Многих наперсников моего детства я никогда уже не вспомню не то что по фамилиям — даже по именам. Но память цепко держит их странные и звонкие прозвища. Я вспоминаю их так: Никон — придумщик и заводила, Сёма — драчливый и отнимающий чужие игрушки, Боцман — приветливый и добродушный толстяк, Алямс — непоседливый егоза, рядом с которым всё летит вверх тормашками… Откуда брались детские прозвища? Тогда никто и не отличал их от имени, предполагая необычную приставку чем-то вроде дополнения к фамилии. Ещё не понимая значения слов, ты уже постигал их значение и потаенный смысл в соответствии с характерами дворовой мелюзги.
Когда наш Ковчег достигал своего берега, продрогшие от волнения, переполненные чувством собственной значимости от своей сопричастности тайнам бытия, мы бежали устраивать во дворе собственные секреты.
В отличие от девчоночьих, которые в укромном местечке прятали под стеклом бусинки, цветки и вырезанные картинки, мы закапывали в землю поломанные ножики и железнодорожные гвозди, иногда усиливая свой секрет латунными гильзами от охотничьих ружей, настоящими пулями и свинчатками. Мы заботливо прятали в землю своё мальчишечье добро, которым строго-настрого запрещали владеть родители. Это было первое в жизни сокровище, детский запас «на чёрный день», рукотворная тайна, которая давала тебе силу и наполняла душу восторженной силой.