Страна Печалия
Шрифт:
Яков же, оставшись один в храме, всегда останавливался у лика Спасителя Нерукотворного и внимательно, не моргая, смотрел ему в глаза, ища в них ответ на мучившие его вопросы. И тут же внутри него слышался материнский голос: «Молись, Яшенька, проси у Господа спасения души своей». Он начинал чего-то шептать, похожее не столько на молитву, сколько на земные просьбы о помощи. В них он просил Господа подсказать ему ответ, в чем состоит тайна земли Сибирской. Несвязно пытался объяснить, что, познавши тайну ту, мог бы он, Яков, рассказать о том всем живущим рядом с ним и тем самым сделать их счастливыми, избавить от тягостной печали, властвующей на Сибирской земле. Но ответ он не находил ни в храме, ни покинув его…
При этом
«Может быть, — думал он опять же, — сейчас грех мой главный и состоит в том, что не понимаю и не знаю той тайны, которая всем другим уже давно известна, а от меня все еще сокрыта. Как мне каяться в том, чего не знаю? Так не может вор каяться, не украв ничего и мне не в чем раскаиваться, пока не открылось мне главное и сущее». И с тем он вновь и вновь уходил из храма, так и не узнав разгадки на вопрос свой.
Яшка не раз пытался спросить у матери, то есть у самого себя, поскольку уже некоторое время не различал где он, а где она, в чем состоит главная тайна земли этой, но ответа материнского разобрать никак не мог. А может, просто не было его, ответа. Как знать. Но, немного подумав, он твердо решил, что мать умерла, так и не узнав сокровенной той тайны, а потому задавать ей этот вопрос более не следует.
Выходя из храма, он с раздражением смотрел на копошащихся подле паперти нищих и калек, которым не было дела до его страданий, и занимало их лишь собственное естество и мысли о пропитании, о чем сам Яков давно перестал думать, и организм его ничуть тому не воспротивился и терпеливо ждал, когда ему разрешено будет подать голос о восполнении жизненных сил, которые давно уже были на пределе. Мозг же его работал напряженно, и он порой не различал, когда спит, а когда бодрствует. Да и не до этого ему было, потому как в нем непрерывно рождались все новые и новые вопросы, которые раньше не могли ему и в голову прийти.
Он почти забыл и о Капитолине, после встречи с которой, собственно, и начались его долгие размышления, а когда вспоминал, успокаивал себя тем, что, сойдись он с ней, и не имел бы тогда никакой возможности думать о чем-то ином, кроме как о житейском и плотском.
Не хотелось ему больше заниматься и своим плотницким делом, к которому он начал испытывать стойкое отвращение и нежелание делать из древесных стволов что-то требуемое людям для своих потребностей, которых у них становится с каждым днем все больше и больше.
Первое разочарование от своей работы он испытал, через силу без былой страсти сколотил очередной гроб, а после был, как обычно, приглашен на похороны. Как и в ранешние времена он отправился в дом к умершему, где собравшиеся бабы привычно в голос ревели по лежащему в гробу пожилому мужику. Яшка попытался прислушаться к их плачу, разобрать слова, надеясь, что в них, может быть, откроется ему тайный смысл прощания с жизнью, но все слова показались похожи одно на другое и не помогли отыскать ускользающую от него уже долгий срок разгадку. Чем дольше слушал он плач этот, тем больше казалось, что идет он не от души, не от сердца, а голосят бабы словно бы по обязанности. Так выполняется тяжелая работа, где иной раз нужно надрывно крикнуть, выматериться, помянуть в сердцах и черта и Бога, но без всякой при том злобы, а так, походя и для порядка.
Он внимательнее всмотрелся в голосящих баб и понял, что покойника им ничуточки не жалко. Их было четыре, участвующих в этом скорбном деле баб. И все они, как на грех, подобрались одна другой ядреней, щекасты и румяны. Глядя на них, как-то не хотелось думать о смерти, а, наоборот, о жизни и ее утехах. Видно, и пригласили их на проводины благодаря их зычным
Якову почему-то вспомнилось, как провожали покойников у него в родном селе, и он отметил про себя, что проводы те сильно отличались от наблюдаемых им сейчас. Там, на Руси, женский плач в подобных случаях являл собой некую песню, которой прощались с близким человеком, надеясь, что там, в другом мире, будет ему лучше и приятнее, нежели среди людей. Плачи те, хоть и грустные, по звучанию больше походили на проводы в дальнюю дорогу и несли в себе надежду на встречу, которая рано ли, поздно ли, но случится. Здесь же, в Сибири, бабы голосили больше для вида ни на что не надеясь, а прекратив завывание свое, с улыбкой начинали судачить меж собой о делах житейских. Родня же покойного, если и плакала, то тоже без особого надрыва, словно берегли силы на самих себя и грядущие затем испытания.
Яшке представилось, как будут провожать его самого в последний путь, и он понял, вряд ли кто закричит, заплачет, запричитает, назовет его кормильцем. Тогда для чего и сами проводы? Кому они нужны? Не самому же покойнику! Значит, людям живым, которые зачем-то придумали их и сопроводили плачем и криками. Или все они истово верят в нужность их присутствия и участия? А может, делают все по давней традиции, перенятой у предков? А те откуда узнали о том? Кто первый придумал и научил остальных тому, что сейчас считается столь привычным и обыденным?
И он в очередной раз запутался в своих рассуждениях, вновь не находя ответа на рождающиеся у него вопросы. Но от всего увиденного ему расхотелось ходить на похороны, оставаться на поминки, хотя это была единственная для него возможность хоть изредка поесть досыта.
Зато, уйдя с последних похорон, он впервые в жизни подумал всерьез о своей собственной смерти. И не испугался, как это делают все нормальные люди. В тот момент он даже не заметил, как оборвалась его связь с этим миром, и он стоял уже в шаге от того, что зовется потусторонним.
Неожиданно ему сделалось жалко самого себя, чего ранее с ним никогда не случалось. Он попытался вспомнить о матери, но с удивлением понял, что воспоминания эти, а тем паче ее светлый образ покрылись толстым слоем густой, как деготь, жалости к самому себе. И обиды на всех, кто когда-то находился рядом с ним и не смог объяснить, как жить ему дальше. И вслед за тем у Якова совсем пропало желание возобновлять былые беседы с матерью, а потому он решил, пора начинать заботиться о самом себе, коль никто больше не выказывает своего сострадания и заботы о нем, Якове. И напряженно стал думать он, с чего начать заботу о самом себе. Но ничего определенного на этот счет в его отягощенную вопросами о смысле бытия голову так и не приходило. И родилась вслед за тем обида на людей и раз и навсегда нежелание общаться с ними.
Так прошло несколько дней… И Яшка даже не заметил, как вслед за непрестанными думами и размышлениями подкрадывается к нему великая печаль, все сильнее овладевая им. Незаметно для самого себя все глубже погружался он в тину безысходности, которая еще чуть — и затянет его всего с головой — и тогда он уже никогда не выберется наружу, не станет тем прежним, мало думающим о себе и жизни своей человеком, которому на все наплевать и ни до чего на свете нет дела.
Вслед за тем накатило на него некое оцепенение, словно паралич, поразившее душу. И понял он всю малость свою в этой дальней стране, а поняв, не заметил, как пришла вслед за тем к нему несказанная, непередаваемая словами грусть, граничащая с неземной печалью. Вволю настрадавшись, стал чувствовать он волны тепла, рождавшегося где-то в глубине организма, отчего сделалось ему хорошо и приятно. Так, замерзающему в одиночестве человеку неожиданно становится тепло и приятно, и погружается он в вечный сон, незаметно уходя из жизни в мир вечного покоя…