Страна Печалия
Шрифт:
— Думает, бранить станете, — ответила за своего ухажера Маринка, — он обещал в гости прийти, как на постой определится.
— Там видно будет, пока что самим надо устроиться, — глянул на нее Аввакум сверху вниз, отметив, как расцвела девка, похорошела, найдя свою зазнобу. — Все, идете за мной, а то носы быстро отморозите…
Возница поехал следом, остановился возле ворот, помог занести в дом поклажу, получил расчет и тут же уехал, не обмолвившись ни словом. Дети уже успели забраться на новую лавку, сбросив с себя шубки прямо на пол, а Марковна прошла во вторую половину дома, где стояла огромная, больше похожая на топчан, кровать, застеленная домотканым одеялом, принесенным сердобольной женой кузнеца, и бережно уложила на нее спящего сына.
—
— Жар спал, — ответила та, — Бог даст, и совсем выздоровеет. Рассказывай, как без нас жил, чем питался. Определи ли тебя на службу? Куда? Или ждешь еще?
— Все в руках Божьих. Приставили к храму, так что без куска хлеба не останемся.
— Далеко от дома или поблизости?
— Не близко, но и не далеко. Может, потом удастся перебраться поближе к службе моей, а пока и здесь неплохо.
— Вижу, какие хоромы нам отвели. — Анастасия Марковна обвела взглядом полутемную спальню, поправила одеяло, — завтра приберу все, свои вещи из сундуков выну, авось проживем.
Потом, уложив детей, они долго еще сидели у стола, советовались, за что приняться в первую очередь, и вспоминали былые счастливые времена, когда жили они в Москве и каждый день в гости к ним приходили добрые знакомые, помогали, кто чем мог, а здесь, на чужбине, рад будешь первому встречному, а о лучшей доле можно лишь мечтать.
— Думается мне, патриарх наш в покое меня не оставит и удумает еще какую каверзу, чует мое сердце, что испытания наши с тобой только начинаются, — глядя на мерцающую под иконами лампаду, негромко сказал Аввакум.
— Твоей вины в том не вижу, — отвечала ему Марковна, — а буду с тобой до конца, куда бы нас судьба ни закинула.
— Ничуть в том не сомневался. — Аввакум нежно погладил ее тонкую руку и вспомнил, как впервые увидел свою Анастасию в соседнем селе, куда он, еще будучи диаконом, ездил освящать со всем причтом вновь отстроенную церковь. Выделил он ее тогда из толпы сразу и за высокий рост, и за взгляд голубых глаз, отметил про себя. Потом уже через несколько дней приезжал специально, чтоб поинтересоваться, кто она есть и чья будет, а узнав, что сирота и живет у чужих людей, проникся к ней состраданием и вскоре заслал сватов. И с тех пор ни разочка не пожалел, что остановил выбор свой именно на ней, и даже не представлял, что могло случиться, если бы рядом с ним оказался кто иной…
Всякая душа да будет покорна высшим властям,
ибо нет власти не от Бога.
Главный сибирский воевода Василий Иванович Хилков, князь и царский стольник, обличием был тучен, а лицом строг, отчего местный народ князя побаивался и особо с жалобами на обидчиков своих не обращался, опасаясь, как бы от того им хуже не сделалось. Прибыл он в Тобольск вместе с многочисленной челядью и с собой привез серебряную с позолотой посуду, нескольких поваров и двух музыкантов, что ублажали слух его гостей и домашних во время долгих трапез. Воспитанный родителями в честности и бескорыстности, остался он на всю жизнь человеком, о коем на Руси говорили: такой лишнего себе не возьмет, скорее свое отдаст. На воеводство в Сибирь был он поставлен, не достигнув еще и сорока лет, в самом расцвете сил, которые и тратил без удержи на государевой службе.
Первым делом он приструнил зарвавшихся воевод в северных городках, находившихся в его непосредственном подчинении. Одному пригрозил опалой за то, что тот брал с остяков ясак сверх меры, другого вызвал в Тобольск и на несколько дней закрыл в холодной кладовой, велев тому на бумаге изложить все свои прегрешения, и не выпускал до тех пор, пока тот не исписал все выданные ему для покаяния листы.
Остальные же, узнав о таких строгостях, приутихли сами, резонно полагая, что честный воевода — для Сибири большая редкость и рано ли, поздно ли, он или сам на чем-то да споткнется, или какой добрый человек
Князь Василий через верных людей выведал, кто сколько из подчиненных ему воевод прибрал к рукам из государственных сборов, но сообщать о том до поры до времени в Москву не стал, а сделал так, что о записях его всем малым воеводам стало известно, надеясь тем самым и впредь держать их в узде и крепком подчинении.
Но более всего доставляли ему хлопот служилые люди рангом пониже, с которыми его подчиненные сами справиться не могли, а воеводе по чину не положено было заниматься усмирением каких-то там стрельцов или казаков, которые чувствовали себя в Сибири людьми вольными и не особо отягощенными государевой службой. И недели не проходило, чтоб меж ними не вспыхивали ссоры, заканчивающиеся обычно драками, в которых участвовало с полсотни человек от каждой стороны. Не хватало стражников разнимать их, вести в острог, чтоб отдать в руки подьячему для составления обвинения, на основе которого воевода и мог вынести приговор и осудить провинившихся. Прежние воеводы смотрели на подобные ссоры сквозь пальцы, понимая, что к каждому казаку стражника не приставишь и потому сибирский народец, почувствовав волю, вел себя предерзко и не выказывал должного уважения ни начальникам своим, ни духовным лицам, ни, тем более, торговым людям.
Василий Иванович долго ломал голову, как навести порядок в городе. А потом вызвал к себе казачьих и полковых командиров и прочел им предписание, согласно которому все чины, находящихся на государственной службе, должны быть направлены в кратчайший срок в малообжитые земли. Взять с собой им повелевалось проводников и толмачей для прииска новых земель и сбора ясака в пользу казны. Полковое начальство попыталось доказать, что люди их подобному делу не обучены, но, встретив суровый взгляд воеводы, быстро поняли, что возражать бесполезно, а потому со вздохами и покряхтыванием поднялись с лавок и удалились, недовольные, мысленно кляня воеводу на все лады и желая ему побыстрее отправиться обратно Москву, чтоб самим вновь зажить привольно, как было заведено меж ними с самого заселения Сибири русскими людьми.
Избавившись от неугомонного служилого люда, князь Василий Иванович нашел в городе умельцев, хорошо знающих строительное дело, и велел заняться им подновлением острожных стен и башен. Затем он попытался навести порядок в устройстве нижнего посада, где летом конный ли, пеший ли вязли в непролазной грязи из-за отсутствия сколько-нибудь приличных дорог. Он подрядил татар из ближайших селений возить строевой лес для покрытия улиц деревянными мостовыми, за что разрешил тем брать без оплаты каждое десятое бревно из привезенных на собственные нужды. Но за лето удалось замостить лишь ближайшую к острогу улицу, которая вела на базарную площадь. Но и это стало большой удачей, поскольку прежним предшественникам его не удавалось сделать и этого.
Окружавшие воеводу люди считали его большим книгочеем и любителем церковных преданий. Из привезенных воеводой вещей несколько сундуков были заняты книгами, большая часть которых была писана на языках иностранных, и сообщалось в них о делах воинских и строительных, к чему Василий Иванович проявлял извечный интерес.
А еще воевода был известен среди тоболяков регулярным посещением городских храмов, из которых предпочитал Вознесенскую церковь, находившуюся в остроге близ воеводского двора. Может, потому и духовником своим избрал князь отца Аверкия, служившего там с незапамятных времен. Придя в церковь на службу, воевода обычно вставал неподалеку от входа, где всегда располагались готовящиеся к исповеди прихожане, и почтительно ждал, когда до него дойдет очередь к батюшке. Первое время народ, заметив рядом с собой воеводу, шарахался в сторону, а некоторые и вовсе испуганно покидали храм, но постепенно попривыкли и при встрече с ним благожелательно раскланивались, как со старым знакомым.