Страна смеха
Шрифт:
Анна сказала что-то, чего я не разобрал.
— Что такое? — переспросил я, бросив принюхиваться.
— Вильма, — поглядела на нее Анна, — дай нам поговорить наедине, ладно?
— Конечно, конечно. Мне надо приготовить все для обеда. Нет, но как это забавно — снова стряпать. Никогда не думала, что скажу так! — Она ушла, но удаляющийся стук ее высоких каблуков напомнил мне цокот собачьих когтей по деревянному полу.
— Неужели это правда, Анна? Насчет Вильмы?
— Да. Много лет назад отец рассердился на Инклеров — за то, что они плохо обходились со своими детьми. А жестокости
— Значит, он превратил их в бультерьеров?
— Да, и им суждено было оставаться такими, пока Герт Инклер не умрет. Тогда Вильма должна была снова превратиться в женщину. Отец не хотел, чтобы они снова были человеческой парой. Что собаками они оставались вместе, его не волновало. Собак он терпеть не мог. — Она хихикнула и аппетитно потянулась, хрустнув косточками.
— Так все животные в Галене — люди?
— Многие. Но говорить умели только Нагель и Нагелина. Папа сделал так специально. Собаки же могут ходить туда и делать то, чего людям нельзя. Это одна из причин, почему, когда вы приехали, Нагель жил у Гузи Флетчер. Обычно они оба жили у меня. Ты, наверно, не заметил, но Нагель долгое время шпионил за вами.
Мне вспомнились все те случаи, когда он вскакивал к нам утром или всю ночь спал на нашей постели, был в комнате, когда мы занимались любовью…
— Все бультерьеры в городе — люди. Отец считал, что эта порода наиболее приемлемая, — уж больно комично выглядит. Еще он говорил, что пусть хоть на них будет интересно смотреть, раз уж все равно никуда не денешься.
Потерев рукой лоб, я удивился, какой он холодный. Мне многое хотелось сказать, но слова не находились. Я отхлебнул кофе, и только тогда ко мне худо-бедно вернулся голос:
— Ладно, но, если он не любил их, почему было просто не взять и не стереть? Старым добрым пятновыводителем: раз — и готово? Боже, я уже сам не соображаю, что несу. Какого хрена ты послала собаку шпионить за нами? — Я вскочил с кресла и, не глядя на Анну, подошел к окну.
За окном девочка в желтом плаще каталась на вихляющемся разбитом велосипеде. Мне подумалось, кем она была — канарейкой? Карбюратором? Или всегда девочкой?
— Томас!
Велосипед скрылся за углом. Мне не хотелось с ней говорить. Мне хотелось вздремнуть на дне океана.
— Томас, ты меня слушаешь? Знаешь, почему я позволяю тебе все это? Почему я разрешила тебе писать биографию? Почему рассказываю об отце?
Я обернулся — и тут зазвонил телефон, и между нами словно опустился бренчащий занавес. Брать трубку Анна не стала. Мы ждали: пять, шесть, семь звонков. Наконец телефон умолк. «Не Саксони ли это вдруг звонила?» — подумал я.
— Там, на моем столе, лежит черная тетрадь. Возьми ее и открой на странице триста сорок два.
Тетрадь была не похожа на ту, что я видел накануне. Эта была гигантская — наверное, дюймов четырнадцать в длину и толщиной страниц в шестьсот. Я пролистал, начиная с конца, — все подряд было исписано почерком Франса. Страницы под моим левым пальцем перескочили с 363 на 302,
Цвет чернил в тетради разнился. На 342-й странице ядовито-зеленым было написано: «Главная проблема в том, что все созданное мною в Галене — возможно, всего лишь плод моей фантазии. Если я умру, то, быть может, все они умрут со мной, поскольку порождены моим воображением? Интригующая и страшная мысль. Я должен рассмотреть эту возможность и подготовиться к ней. Но сколько тогда усилий зазря!»
Заложив тетрадь указательным пальцем, я взглянул на Анну:
— Он боялся, что, когда умрет, исчезнет и Гален?
— Нет, не физический Гален, а только те люди и животные, которых он создал. Он придумал не город, а только жителей.
— Значит, в этом он ошибся? Все же остались, так?
Где-то вдали прогудел поезд.
— Так, да не совсем. Прежде чем отец умер, он написал историю Галена года до три тысячи…
— Три тысячи ?
— Да, до три тысячи четырнадцатого. Он и дальше написал бы, но умер. Совершенно неожиданно. Прилег вздремнуть как-то днем — и умер. Это было ужасно. Все ведь боялись, что немедленно исчезнут, как только он умрет, — так что, когда после его смерти все осталось по-прежнему, мы ликовали.
— Анна, ты знаешь этот рассказ Борхеса «Круги руин»?
— Нет.
— Там один парень хочет создать во сне человека, но не воображаемого, а самого настоящего человека. Из плоти и крови.
— И как, получилось? — Она провела рукой по спинке дивана.
— Да.
Порой даже губка достигает насыщения и не может больше впитывать воду. Слишком сильный раздражитель, слишком много всего происходящего сразу, и настолько невероятного — мой мозг лихорадочно разыгрывал партию в пятимерные шахматы.
Анна похлопала по соседней подушке на диване:
— Давай, Томас, иди сюда, присядь рядом.
— Спасибо, я лучше постою.
— Томас, я хочу, чтобы ты узнал все. Попробую быть с тобой до конца честной. Хочу, чтобы ты знал обо мне, о Галене, об отце — обо всем. Знаешь почему? — Она постепенно извернулась на сто восемьдесят градусов и смотрела на меня теперь поверх диванной спинки. Примостила свою чертову грудь, как на мягкой полке. — Еще пару лет назад как отец написал, так все и происходило. Если кто-то должен был родить мальчика в пятницу, девятого января, так и случалось. Все шло, как он записал в своих «Галенских дневниках». Это была утопия…
— Утопия? Неужели? А как насчет смерти? Разве люди тут не боятся смерти?
Закрыв глаза, она покачала головой. Тупой ученик снова задавал свои тупые вопросы.
— Вовсе нет, потому смерть — это небытие.
— Ох, Анна, брось. Только всей этой схоластики мне сейчас и не хватало! Просто ответь на вопрос.
— Нет, Томас, ты меня не понял. Учти, что, когда умирает кто-то из них, это не то же самое, что смерть обычного человека. Если уходим мы, есть шанс, что нас ждет рай или ад. А для галенцев отец не создал загробной жизни, и потому для них такой вопрос даже не стоит. Они просто исчезают. Пуф! — Она взмахнула руками, словно выпуская светлячков.