Страница номер шесть (сборник)

Носов Сергей Анатольевич

– А если текст представляет собой машинопись?

– Тогда птицы поют на душе. Я умиротворен, спокоен.

– Независимо от содержания?

– Я стойкий человек, могу справиться с любым содержанием. Но форма подачи... это выше моих сил.

Щукин покосился на бородку собеседника: такую можно заплетать в косичку. Невольную мысль о том, что если за бородку дернуть, раздастся блеянье, он отогнал.

– Пишущая машинка, – продолжал рассуждать хозяин, – приблизила автора к букве, к слову, и не формально, как в случае с компьютером, где

на самом деле и есть отчуждение, а натурально, физически. Каждая буковка стоит вашего усилия, вы затрачиваетесь на нее, преодолеваете сопротивление, а иначе бы вы разве ощутили контакт? А этот звук, этот щелчок? Блеск! Это же гимн мгновенному единичному контакту, когда рычажок этот или другой, как их там, становится послушным продолжением твоего пальца, и вот она – раз! – и как вы задумали: буковка «а», или «я», или «ю»... Вот он – праздник тактильности! И ей хорошо, и мне хорошо... Знаете, я когда печатаю, я иногда возбуждаюсь. В самом эротическом смысле. Я вас не сильно шокирую?

– Вы очень откровенны, – произнес Щукин подчеркнуто сухо, дабы обозначить границы.

– Как с врачом, – последовал поспешный ответ. – Откровенен исключительно с вами – как с лечащим врачом. Потому что вы познали ее глубже, чем я. Как врач.

На секунду Щукин засомневался, о печатной ли машинке идет речь и о нем ли персонально – о Щукине?

– Я люблю ее, когда печатаю. Люблю! – быстро проговорил хозяин и поднес к губам кружку с картинкой Троицкого моста, глотнул – бородка дернулась; она всегда дергалась, когда он глотал.

– Извините, – сказал Щукин. – Я отремонтировал сотни пишущих машин, но ничего подобного...

– Вы просто моложе меня. Вам не понять.

– А мне кажется, вы любите не ее, а себя, свой авторский текст, который видите перед глазами.

– В нашей любви к объекту, – сказал хозяин пишущей машинки, – есть всегда что-то от любви к самим себе, это закон, такова человеческая природа.

«Любовь к объекту», – мысленно повторил Щукин. Сторожимое им тоже называлось объектом. «Объект сдан», «объект принят»...

– О чем же вы пишете? – спросил, чтобы сменить тему.

– О разном. Об искусстве много. Рембрандт, Малевич... Проблема обрамления и застекления художественного полотна... А скажите, ваши женщины, они вас никогда не ревновали к пишущим машинкам?

Щукин, посчитавший правильным поддерживать добродушно-доверительный тон своего визави, сказал:

– Естественно. Рано или поздно начинали все ревновать...

– Все-все?

– Одна никогда не ревновала. Фактически мы были муж и жена... почти. Она была машинисткой. Ну, мне пора.

– Вот! Машинисткой! А вы – ее? – не унимался хозяин.

– Знаете, ни для кого из нас пишущая машина не была объектом влечения. Для меня – увлечения, да. Увлечения, но не влечения. Есть разница?

Он встал, поблагодарил за угощение. Провожая, хозяин спросил:

– В молодости боксом не занимались?

– Нос перебит? – улыбнулся Щукин. – Третье место по городу среди

юниоров в легком весе.

– Вижу! У вас очень благородное лицо. Минутку. Не торопитесь, не торопитесь. – Он удалился в комнату, оставив Щукина в прихожей, принес том «Дон Кихота». – Вам никто не говорил, что вы похожи на...

– На Дон Кихота я не похож.

– На Сервантеса! Вылитый Сервантес! Посмотрите-ка. Нет? Поднимите подбородок. Потрясающе!

– Вряд ли мы родственники.

– Я неправильно сказал. Вы похожи не на самого Сервантеса, а на его классический портрет. Прижизненных портретов Сервантеса не существует. Кент, художник, не тот, который Рокуэлл Кент, а тот, который жил в восемнадцатом веке, пользовался лишь словесным самоописанием Сервантеса. Мы знаем Сервантеса по Кенту, который жил значительно позже.

– С таким бы успехом каждый из нас мог написать портрет Сервантеса.

– Я бы не смог. А вы бы могли? Вы художник?

Щукин чуть не сказал: вон там у вас газета на холодильнике лежит, сегодняшняя, в ней говорится, что я художник (и был бы прав: действительно, лежала на холодильнике газета, и в ней говорилось, что Щукин – художник). Но промолчал о себе, сказал о другой публикации:

– У кого-то из старых мастеров, не то голландцев, не то кого-то еще, на групповом портрете есть персонаж – вылитый Путин.

Он сложил зонтик, сушившийся в прихожей во время их чаепития.

– Это другое. Тот с натуры писал. Там и родственник мог позировать, предок, и просто похожий человек, существовавший в реальности. А Кент писал со слов. То есть из головы. Он думал, что пишет Сервантеса, а написал вас! Сервантес посмотрел бы на свой портрет и не узнал бы, сказал бы: это не я. А мы глядим на портрет якобы Сервантеса и говорим: это господин Щукин!

Господин Щукин открыл дверь на лестницу.

– Не похож, бросьте. У меня нет бороды.

– Взгляд! Лоб! Черты лица!.. Поймите же, Кент вас предвосхитил! Или нет: вы – материализовавшаяся мечта Кента!

– Вас послушать, если бы не этот Кент, меня бы и не было.

– Именно!

– Спасибо Кенту.

– Вам спасибо.

2

Директор школы лишь зашел в учительскую, как услышал:

– А Борис Петрович-то у нас, оказывается, скромник какой! Кто бы мог подумать! Каждый день видим, а кто бы подумать мог...

Борис Петрович склонил голову набок в знак того, что ждет продолжения. Зацепился взглядом за дырокол на столе секретарши.

– Про вас в газете написали – не видели?

Взгляд по-прежнему цеплялся за дырокол, а лицо Бориса Петровича медленно обращалось в сторону Зинаиды Васильевны, мол, ерунда какая-то, дальше, дальше?

– Вы художник, оказывается. Художник, а скрываете.

– Это не про меня, – не выдержал Чибирев.

– Про вас! Там сказано: директор школы.

Газета образовалась в руках Бориса Петровича. Интервью. Борис Петрович сразу понял, с кем, – по фотографии: на него смотрела улыбающаяся Катрин.