Страница номер шесть (сборник)
Шрифт:
– В принципе это один и тот же «Черный квадрат»...
– Нет, это разные, разные, нет! «Даная» одна, под стеклом она или без стекла, ей все равно, а с «Черным квадратом» такой номер уже не проходит! Это другой «Черный квадрат»!.. Если он под стеклом!
– Руки уберите, пожалуйста, – сказала служительница.
Тот мигом спрятал за спину руку, которой только что размахивал в опасной близости от полотна Малевича, но тут же вновь освободил ее из-за спины и попытался схватить Бориса Петровича за плечо.
– А вот если бы не было стекла, что бы вы увидели... там?
– Нечто, – угрюмо ответил Чибирев, отстраняясь.
– А когда
– То же самое.
– А вот и не то же самое! Лично я вижу себя!
– Руки! – опять предупредила служительница.
– Я вижу собственное отражение!
И тут Борис Петрович увидел тоже собственное отражение – то, на что до сих пор не обращал внимания. Он увидел себя. Он был где-то там, за стеклом, внутри черноты, внутри колодца, чулана, проруби – объемный, отчетливый, с широко раскрытыми глазами, которые, несмотря на очки (смотря сквозь очки), отражали и без того отражаемое удивление, словно спрашивали первопричинного и посюстороннего Бориса Петровича: что значит сие? Странно было Борису Петровичу, что, так долго вглядываясь в этот «Черный квадрат», он не замечал себя самого – в сером галстуке и пиджаке, даже очень и очень отчетливого. Странно было, что смотрел он сквозь себя, себя не видя.
А теперь увидел!
Себя!
Но это было совсем не то, что хотел бы увидеть Борис Петрович.
Борис Петрович, отраженный в стекле, заслонял от Бориса Петровича, уставившегося на стекло, запечатленную за стеклом, грубо говоря, истину, которую, мягко говоря, добросовестно взыскал Борис Петрович, придя в Эрмитаж.
И вот незадача: освободиться от своего изображения он уже никак не мог; сколько б ни моргал Борис Петрович, собственное изображение навязчиво лезло в глаза, а девственной черноты, отчетливо различаемой еще совсем недавно, не было вовсе теперь.
Чернота была, но не была девственной.
Чернота под стеклом родила Бориса Петровича.
Был бы белым квадрат, Борис Петрович бы не отразился!
Но чернота под стеклом его в себе выражала, вот какой коленкор! Именно чернота!
– Да, – согласился Борис Петрович, – это другая история...
Он был поражен.
Он был поражен тем, как был отражен.
– А я что говорил! – почти закричал сухопарый. Борис Петрович ощутил себя обманутым, ему подсовывали не Малевича, а его самого. Как ложный смысл. Малевич не предусматривал Бориса Петровича. Борис Петрович как честный созерцатель хорошо понимал это. Ужаснее всего, что он сам, пусть невольно, непреднамеренно, принимал участие в подлоге. В обмане. В самообмане, художником не предусмотренном.
Малевич не хотел, чтобы Борис Петрович обманывал себя.
Малевич не хотел, чтобы обманывали Бориса Петровича.
– Чувствуете? Чувствуете? – кричал сухопарый.
Но и это не все! Борис Петрович видел, как в черном квадрате – за спиной своего зеркального антипода – белеют две занавески-маркизы, а между ними – не менее белый еще один щит с надписью большими буквами:
ЧИВЕЛАМ РИМИЗАК
«ТАРДАВК ЙЫНРЕЧ»
Борис Петрович готов был понять что-то еще им не вполне еще понятое – о привнесении смыслов, о самонаводке идей, но тут он услышал:
– Вас просили отойти от картины!
Поразило его не то, как сухопарый водил руками в нескольких сантиметрах от полотна, словно извлекал
– Знаете, – повернулся к служительнице Борис Петрович, пожелав поделиться соображениями, и осекся: в зал входил быстрым шагом милиционер, за ним торопился второй, а вместе с ними семенила другая служительница, которая, стало быть, уже успела исчезнуть отсюда, чего Борис Петрович не сумел заметить вовремя.
– Опять за свое? – послышалось грозное милицейское.
– Пых, – ответствовал сухопарый.
Пых? – переспросилось в голове Бориса Петровича.
– Стекло, стекло, – затыкал сухопарый пальцем в Малевича, словно призывал весь мир в свидетели.
Только сейчас Борис Петрович заметил, что рубашка у его собеседника застегнута не на ту пуговицу.
– Этот с ним? – вопрос задавался служительницам, а относился, Борис Петрович верно подметил, к нему – к Борису Петровичу.
– Рядом стояли.
– Любезный, пойдем, – первый взял под локоть сухопарого, – вас же просили не появляться.
Он был достаточно нежен.
Или недостаточно нежен – для бывшего при исполнении.
Второй решительно шагнул к Борису Петровичу:
– Прошу прощения, документы.
Борис Петрович, сверкнув очками, объявил:
– Я – директор школы!
– Документы, пожалуйста.
– Я преподаю историю Санкт-Петербурга!..
Про математику почему-то не решился говорить; да и решился бы – не успел бы:
– Документы, глухой?!
Полез в карман пиджака (почему же глухой?), вспоминая, есть ли там паспорт (кстати, старый, не новый – в тот год придумали обмен паспортов, а Борис Петрович не успел еще обменять, знаете ли, загруженность на работе и в паспортный стол надо час отстоять, и вообще, можно повежливее... почему же глухой?); в этот момент как заорет сухопарый:
– Уберите Малевича из-под стекла, еб вашу мать! [3]
Борис Петрович остолбенел, разинув рот. А тот ловко вывернулся из достаточно-недостаточно нежного милицейского удержания и предпринял отчаянную попытку схватить руками картину стоимостью в миллион долларов. Не успел – мент подсечкой сбил его на пол.
Забыв о Борисе Петровиче, второй бросился на помощь первому, а Борис Петрович пришел мгновенно в себя и, не будь дураком, стремглав кинулся вон из зала. Он сбежал по деревянной лестнице вниз, шарахнулся от иностранцев, толпящихся возле киоска, и рванул в Белый зал. «Молодой человек!» – воззвала к нему здешняя служительница и осталась далеко за спиной. Борис Петрович помчался мимо каких-то бюро, на ходу отмечая, что это бюро не какие-то, а Рентгена (не того, которым просвечивают, а того, который мебельный мастер), проскочил Золотую гостиную, потом – Малиновую, где выставлен фарфоровый сервиз «Зеленая лягушка», через будуар вбежал в спальню и там перешел на шаг, потому что увидел милиционера, охранявшего выставку русского ювелирного искусства начала XX века. В темном коридоре со шпалерами Борис Петрович ускорил шаг, а под конец опять побежал, чтобы миновать скорее ротонду и Петровскую галерею и смешаться в Фельдмаршальском зале с народом. Это ему удалось. На Посольской лестнице Борис Петрович снял очки, посчитав их своей особой приметой, о которой уже могли передать на выход всю правду по рации. Уповая на заурядность своей внешности, он пересек вестибюль и, миновав милицейский пост, торопливо вышел на улицу.