Страницы моей жизни
Шрифт:
В Петербурге тайная полиция напрягала все свои силы, чтобы выловить опасных революционеров. Как уже было указано выше, 10 марта была на улице арестована Перовская, которая ни за что не хотела покинуть столицу. 1 апреля; был захвачен Исаев, а юных революционеров было арестовано в эти дни несчетное количество.
Началась безжалостная расправа со студенческой молодежью. Арестовывали учащихся массами. Значительная часть их были высланы из Петербурга на родину, среди этих пострадавших оказался и я.
Произошло это так.
Зная, что учащиеся высших учебных заведений представляют собою очень важный резерв революционно настроенных элементов,
– Зачем вы собираете подписи? – спросил профессор Миллер Шатилова.
– Чтобы доказать, что Коган-Бернштейн и Подбельский выражали волю и настроение подавляющего большинства студенчества, – ответил Шатилов.
– Покажите-ка мне листы с подписями, – попросил профессор Миллер.
Шатилов их ему передает.
– Эти листы я представлю полиции, – сказал Миллер, принимая их из рук Шатилова.
Как только Миллер произнес эти слова, Шатилов вырвал из его рук листы и изорвал их в мелкие клочки. За такой дерзкий поступок Шатилов был предан университетскому суду. Но как только стало известно, что профессора университета собираются судить Шатилова, сотни студентов стали требовать, чтобы их судили вместе с Шатиловым, так как каждый из них поступил бы точно так же, как и он.
И всех их, действительно, предали суду, причем большинство «подсудимых» были приговорены к аресту в стенах университета на сроки от трех до семи дней, но человек около пятнадцати были исключены из Петербургского университета на год без права поступления в другие университеты. И в эту категорию исключенных попал и я.
Мое преступление заключалось в том, что, когда председатель суда спросил меня, за что я так резко осуждаю профессора Миллера, я откровенно ответил:
– За то, что Миллер вел себя во время объяснения с Шатиловым не как профессор, а как охранник.
Этот мой ответ возмутил почтенную судебную коллегию, и меня выбросили из университета, а жандармы меня выслали на родину.
Так прервалась на целый год моя революционная работа в Петербурге.
Когда я в апреле 1882 года вернулся снова в Петербург, я узнал о страшном опустошении, произведенном жандармами в тамошних революционных организациях. Большинство моих товарищей, с которыми я работал в кружке, были арестованы. Коган-Бернштейн был пойман в Москве, когда он расклеивал прокламации. Подбельского арестовали одновременно с членом Исполнительного комитета Исаевым. Каковский умирал от чахотки
Но хуже всего было то, что Исполнительный комитет был почти весь разгромлен. В июне 1882 года была захвачена на Васильевском острове динамитная мастерская партии и взяты жившие в ней Прибылев, Гроссман и застигнутый там знаменитый Клеточников. Тогда же были арестованы Анна Павловна Корба, Грачевский и Телалов.
Словом, произошло то, на что партия менее всего рассчитывала: после смерти Александра II Россия не только не вздохнула свободнее, но царь Александр III открыл эру самой свирепой реакции, и на долгие, долгие годы.
«Народная воля» в своей дуэли с Александром II победила, но эта победа принесла ей и собственную гибель. Жандармы с яростью взялись ее уничтожать. Истекая кровью, партия героически боролась за свою жизнь, но враг оказался сильнее ее, и ее фатальный конец был неминуем.
Осенью 1882 года партийного центра в Петербурге больше не существовало. Уцелело ли хоть небольшое ядро Исполнительного комитета, было неизвестно; во всяком случае, связи революционных групп с комитетом были оборваны. Во всех высших учебных заведениях снова кипела и бурлила прибывшая из провинции молодежь, но студенческие круги потеряли лучших и талантливейших руководителей.
Центральный революционный студенческий кружок, в который я вошел тотчас же по возвращении в Петербург, тоже потерял большинство своих членов, и нам, уцелевшим его членам, пришлось взять на себя сизифову работу по восстановлению связи между остатками разгромленных студенческих кружков и, что было еще труднее, временно исполнять функции партийного центра.
В тот момент наш центральный кружок состоял из четырех-пяти человек, в число коих входили Лев Штернберг, Альберт Львович Гаусман и я.
Времена изменились, сильно также изменились условия работы, поэтому было необходимо переменить и нашу революционную тактику.
В то время как в 1880–1881 годах партия расценивала студенческие беспорядки как положительное явление, мы должны были признать, что эти беспорядки наносили революционному движению огромный вред тем, что давали жандармам возможность вылавливать самые активные и способные силы студенческой молодежи.
Поэтому наш центральный студенческий кружок решил вести осторожную, но систематическую агитацию, чтобы революционные кружки по возможности не принимали участия в студенческих демонстрациях и беспорядках.
Наше положение, однако, было очень тяжелое, так как многие новички считали своим долгом следовать установившейся студенческой традиции и были готовы поддерживать все прежние студенческие требования со всей своей юношеской горячностью.
Возобновить связи с революционно настроенными рабочими было еще труднее. В воздухе пахло предательством и провокацией, и это парализовало всю нашу деятельность среди рабочих. Испробовав все способы связаться хотя бы с одним членом Исполнительного комитета и убедившись в полной бесплодности наших усилий, мы не могли не прийти к печальному выводу, что партия находится в катастрофическом положении. Можно себе представить нашу радость, когда в один прекрасный день ко мне на квартиру (я жил тогда вместе со Штернбергом) явился мой старый товарищ по житомирской гимназии Комарницкий и заявил, что он уполномочен Исполнительным комитетом сговориться с нами о плане нашей совместной работы.