Страницы моей жизни
Шрифт:
Трудно передать, с какой радостью и с каким истинно товарищеским радушием они оба меня встретили. Я им принес массу интересных новостей, хотя я в течение трех месяцев был оторван от всего света, не читал ни газет, ни журналов и не получил ни одного письма от товарищей. Я мог им сообщить много нового о жизни политических ссыльных в Колымеке, на Сахалине и в Забайкалье, о Брешковской, судьбой которой они очень интересовались, а также о настроениях в революционных кругах за те годы, когда они уже были замурованы в каторжных казематах, а я с товарищами еще
Не удивительно, что наши беседы нас в одинаковой степени волновали. Они длились целыми часами.
Мне было нелегко свыкнуться с мыслью, что вижу своими глазами этих героев, которые только по счастливой случайности спаслись от виселицы. Мне было странно видеть их в серой, прозаической обстановке прииска с его обыденными интересами и заботами. Но просветленные лица Корбы и Прибылева говорили без слов об их душевном богатстве.
Корба была еще очень красива, и ее сдержанная улыбка прямо очаровывала. Прибылев, несмотря на все им пережитое, сохранил удивительную жизнерадостность, и его сердечный, чисто юношеский смех звучал так беззаботно, точно он никогда никакого горя и никакой беды не знал.
Когда мы достаточно наговорились о товарищах и о положении в России, Прибылев обратился ко мне со следующими словами:
– Ну, а теперь расскажите нам о ваших странствованиях по бурятам. Кой-что мы слышали уже о вас. Молодец, товарищ Кроль!
– Молодец ли я, я не знаю, – ответил я. – Но что прекрасная дама, фортуна, была ко мне весьма благосклонна, это не подлежит никакому сомнению. Пять лет своей ссылки я провел не без пользы. Но самое важное – это то, что я себя чувствую очень бодро, что я вполне здоров и работоспособен. Когда окончится срок моей ссылки, я вернусь в Россию не надломленным, а полным энергии и сил. Это меня очень радует.
– Подождите! – воскликнул Прибылев, – вы сосланы на сколько лет?
– На десять.
– И когда кончается ваш срок?
– В 1898 году.
– Так вы же уже свободны!
– Что вы говорите!
– Вы, я вижу, не знаете, – сказал Прибылев, – что по случаю коронации Николая II был издан манифест, сокращающий всем каторжанам и ссыльным, политическим тоже, их сроки на одну треть. Это значит, что ваш срок ссылки или уже кончился, или истечет не позже декабря 1895 года!
Легко себе представить, как взволновало меня сообщение Прибылева. На момент я совершенно растерялся, но я тотчас же овладел собою.
– Если бы не этот манифест, – пояснил Прибылев, – мы были бы еще на каторге и мы бы с вами не встретились здесь.
Хотя внешне я вполне владел собою, но внутренне я был глубоко потрясен сообщенной мне Прибылевым новостью. Тысячи мыслей носились в моей голове и среди них доминировала одна – это сознание, что моей ссылке приходит конец и что мне придется скоро начать новую жизнь, совсем иную, при совершенно новых, непривычных условиях.
Но до отъезда из Сибири мне предстояла еще очень большая работа.
– Как я рад, – обратился я к Корбе и Прибылеву, отлично
– У меня такое впечатление, – заметила Корба, – что там тихо, как на кладбище. Нам пишут, что в Сибирь прибывают от времени до времени новые политические ссыльные, но эти ссыльные совсем не похожи на прежних революционеров. Они называют себя марксистами и резко критикуют народовольцев.
– Новые люди, новые песни, – заметил я, – это всегда так.
Что собою представляли эти «марксисты», никто из нас тогда еще точно не знал.
Два дня я провел с Корбой и Прибылевым почти в непрерывных беседах. Для меня эти дни были настоящим праздником. Это были настоящие люди с горячими сердцами и просветленными душами, и я себя чувствовал в их обществе особенно радостно и бодро.
Простился я с этими прекрасными людьми с глубокой грустью. Меня мучило сознание, что я скоро смогу вернуться в Россию, а они, со своей ни на волос не ослабевшей революционной энергией, должны еще долгие годы оставаться в ссылке.
На следующий день я уже был в Чите. Но куда заехать? Я знал нескольких читинских коммерсантов, с которыми я встречался в Верхнеудинске, но их адреса мне не были известны. Проще всего было заехать к какому-нибудь товарищу, но к кому? Корба посоветовала мне направиться в довольно известную читинцам «социалистическую мастерскую».
– Там, – сказала мне Анна Павловна, – вы всегда найдете кого-нибудь из ссыльных, который вам поможет устроиться поудобнее на все время, которое вы проведете в Чите.
Так я и сделал.
Надо сказать, что, когда я прибыл в Читу, «социалистическая мастерская» была только адресом и воспоминанием об очень интересной затее, кончившейся довольно плачевно. Несколько политических ссыльных вздумали открыть столярную мастерскую с тем, чтобы вести в ней работу на социалистических началах. Сняли просторный дом на краю города и взялись за работу. Но участникам этого своеобразного предприятия не везло. То ли было мало заказов, то ли дело велось недостаточно умело, но оно артели, кроме убытков, ничего не приносило, и основанная с самыми лучшими намерениями производительная ассоциация распалась, и в доме остался жить только один ссыльный, превосходный столяр и прекрасный человек Батагов.
Все же за домом осталось название «социалистическая мастерская», и там охотно встречались политические ссыльные, как постоянно жившие в Чите, так и наезжавшие туда на время из разных мест.
Чита в то время была небольшим городом, насчитывавшим около 15–20 тысяч жителей. Окруженный высокими горами, он производил впечатление, что лежит в низине, но в действительности он был расположен на высоком плоскогорье. Преобладали в нем одноэтажные деревянные дома. Никаких тротуаров; не мощенные улицы – характерные черты захолустного городка.