Странная смерть марксизма
Шрифт:
Столь же важным для коммунистических интеллектуалов был взгляд на партию как на связующее звено между ними и движением сопротивления фашизму в период Второй мировой войны. Хотя роль коммунистов в этой борьбе была по меньшей мере двусмысленной, к концу войны они сумели представить себя в качестве наиболее последовательных и отважных r'esistants [59] . (Их утверждение, что во Франции семьдесят тысяч коммунистов были расстреляны немцами, так и осталось недоказанным.) Но и достижения в борьбе с врагом послевоенных восхвалителей Сопротивления, ставших коммунистами, тоже были сомнительны. Так, участие Сартра и Бовуар в Сопротивлении ограничивалось участием в коммунистических антифашистских ритуалах и в наклеивании ярлыков «коллаборационист» на своих личных врагов. То, что они действительно делали в период немецкой оккупации, значило куда меньше, чем то, как они преподносили свое сопротивление, а также чем те права, которые из этого проистекали [60] . Иллюстрацией этого ритуала переоценки прошлого могут служить протесты и навешивание ярлыков, в которых активно участвовали Сартр и другие сторонники партии, когда некоторые участники Сопротивления, которых занесло в Россию, стали утверждать, что Сталин бросает людей в концентрационные лагеря, ничем не отличающиеся от нацистских. Среди нефранцузов, публично засвидетельствовавших эту практику, были невозвращенец Виктор Кравченко, советский инженер и хозяйственник, и бывшая коммунистка Маргарет Бубер-Нойман, которая, спасаясь от нацистов, бежала с мужем в Россию, где ее муж был расстрелян, а сама она угодила в лагерь. Приверженцы коммунистической версии Сопротивления спешили заклеймить каждого, кто заговаривал о советских лагерях, как патологического лжеца, агента американского капитализма и «арьергард нацистского врага» [61] . Когда в 1947 году появилась во французском переводе автобиография Кравченко «Я выбираю свободу», для французских коммунистов и их compagnons de route [62]
59
Бойцы
60
Giles Ragache, Jean-Robert Ragache, Des 'ecrivains et des artistes sous l’occupation, 1940–1944 (Paris: Hachette, 1988), pp. 69–77, 253–263.
61
См., например: Andr'e Pierre, “J’avoue que je n’aime pas la race des apostats et ren'egats”, Le Monde, 25 июля 1947 г.; Andr'e Pierre, “Comment fut fabriqu'e Kravchenko”, Le Monde, 13 ноября 1947 г.; а также: Andr'e Wurmser, “Un pantin dont les grosses fi celles sont made in the USA”, Lettres Francaises, 15 апреля 1948 г.
62
Попутчики (франц.). – Прим. перев.
одной из задач в борьбе с нацизмом стало то, чтобы эта книга не попала в библиотеки. Lettres Francaises и L’Humanite сообщали своим читателям, что Кравченко и его злонамеренные сторонники хотят затопить своих соотечественников потоком «нацистской пропаганды».
В поисках марксистской ортодоксии
То, что толкало интеллектуалов на этот путь, вряд ли было верой в доктрины марксизма-ленинизма или в достоинства диалектического материализма. Французские, итальянские, английские и прочие коммунистические интеллектуалы подгоняли или изобретали факты для того, чтобы удовлетворить некую экзистенциальную потребность. Будучи евреями, протестантами (Сартр был из семьи кальвинистов), антиклерикальными католиками или крайними «антифашистами», эти интеллектуалы приходили к тому, чтобы стать коммунистами или попутчиками компартий. Знакомство с опытом тех, кто мучительно расставался с партией, как это было с авторами книги «Обанкротившийся идол», изданной английским лейбористом Р. Г. С. Кроссманом, делает понятным, что бесстрастные размышления не имели ничего общего с причинами, по которым люди присоединялись к партии или покидали ее [63] . Личные и нравственные проблемы, которые приводили этих бывших коммунистов в партию, позднее заставляли их в ужасе отшатываться от нее. Интеллектуалы обращались к коммунизму и отворачивались от него вовсе не потому, что их привлекала правильность экономической и исторической теории Маркса и ленинского истолкования этих теорий, а затем они разочаровывались в этих теориях. Если европейские рабочие становились «социологическими» коммунистами, то интеллектуалов можно назвать коммунистами «экзистенциальными». Но ни те, ни другие не интересовались всерьез «наукой социализма» – факт, который привел в замешательство французского коммуниста Луи Альтюссера в 1960-е годы. Его размышления в предисловии к трактату «За Маркса», вышедшему в 1965 году, заканчиваются риторическим вопросом: «Кого, за исключением утопистов Сен-Симона и Фурье, которых столь часто упоминает [и высмеивает] Маркс, за исключением Прудона, который не был марксистом, и Жореса, который был им лишь в малой степени, можем мы назвать [нашими теоретиками]?» [64] . Если Альтюссер и сетовал на «неизменное отсутствие теоретической культуры в истории французского рабочего движения» и на его «скудные теоретические ресурсы», он вовсе не имел в виду, что у этого движения не было идей. Идей у французских коммунистов было в избытке – о применении насилия для исцеления общественных зол, о пороках американской капиталистической империи, о роли преданности революции как экзистенциального самоутверждения и о несправедливой жестокости европейского колониализма. Но не было ни малейшей попытки понять марксизм как «науку», которую можно верифицировать исторически. Альтюссер во Франции, Коллетти в Италии и многочисленные теоретики из стран советского блока решили продемонстрировать, что марксизм научен, по крайней мере в их собственном понимании научности.
63
The God That Failed, ed. R. H. S. Crossman (New York: Bantam Books, 1952).
64
Althusser, Pour Marx, p. 13–14 [Альтюссер Л. За Маркса. М.: Праксис, 2006. С. 37].
Удобный случай для этой теоретической защиты «материалистического сознания» Маркса и его научного подхода к исследованию истории предоставила популярность в 1960-х годах его Fr"uhschriften, то есть ранних, в основном неопубликованных работ, написанных в начале 1840-х. Центральное место среди них занимали «Экономическо-философские рукописи» (1844), в которых пророчески затрагивался ряд идей, ставших ключевыми для 1960-х годов – об отчуждении человека, о взаимозависимости между общественным сознанием и личным саморазвитием и о дегуманизирующем влиянии частной собственности и капиталистического производства. Хотя «Рукописи» по большей части посвящены разделению труда в возникающей национальной экономике (в понимании Адама Смита), удушающей роли земельной собственности и уходящей в прошлое роли землевладельцев (в соответствии с идеями Дэвида Рикардо), модными их сделали замечания об отчуждении человека в капиталистической экономике от своей человеческой сущности [65] . Такого рода высказывания можно найти в работах Маркса любого периода – от его докторской диссертации 1839 года до «Тезисов о Фейербахе» (1845), посвященных различению мирской и трансцендентной религии, и до замечаний об экономическом отчуждении в «Капитале». Для «новых левых» 1960-х годов и для «ненаучных» французских марксистов все эти замечания Маркса означали, что возможна марксистская традиция, в своем понимании человеческой природы не являющаяся материалистической, зато включающая в себя гуманистическую перспективу и содержащая протест против капиталистического отчуждения.
65
Интересное совпадение прочтения Маркса «новыми левыми» и представителем правых, выступающих за свободный рынок, см.: Paul Craig Roberts, Alienation and the Soviet Economy: The Collapse of the Socialist Era (New York: Holmes and Meier Publishers, 1990), p. 1—19. См. также: “"Okonomish-philosophische Manuskripte”, in Marx-Engels Studienausgabe, ed. Iring Fetscher (Frankfurt am Main: Fischer Verlag, 1975), 2:35—129 [ «Экономическо-философские рукописи» в: Маркс К., Энгельс Ф. Собр. Соч.: в 50 т. Изд 2. Т. 42. С. 41—174].
Подкреплением этой реконструкции Маркса стало множество трудов о молодом Гегеле, и прежде всего работа венгерского коммуниста (и ветерана Франкфуртской школы) Георга (Дьёрдя) Лукача [66] . Были предложены параллели между Гегелем, который уже в 1802 году высказывался о дегуманизирующем влиянии национальной экономики, и Junghegelianer, младогегельянцами – радикальными учениками немецкого философа, с которыми в конце 1830-х и в начале 1840-х годов много общался молодой Маркс. В результате ранние труды Маркса были представлены как продолжение и развитие гегелевского подхода к анализу истории и общества [67] . В этих трудах подчеркивалось, что духовное отчуждение есть результат жизни в мире, в котором не удовлетворяются экзистенциальные нужды. Экономика оказывалась лишь верхушкой айсберга, указывавшей на «иррациональность» общества, которое не соответствовало самосознанию человека в высшей точке его исторического развития и продолжало скрывать материальные, философские и политические предпосылки свободы. Считалось, что у раннего Маркса была сохранена диалектика Гегеля, устанавливающая соответствие между онтологическим, идейным и историческим развитием, и что он в тот период оставался не кем иным, как гегельянцем, занятым анализом экономического угнетения. Эта связь с гегельянством стала по сути дела краеугольным камнем гуманистического истолкования Маркса. Его ранние работы оказались наиболее актуальными и современными, а поздние экономические труды, как выяснилось, были просто отражением тех интересов, которые проявились в его штудиях уже к 1845 году – либо представляли собой гиперболизацию «материалистической тенденции», намеченной в «Экономическо-философских рукописях» [68] .
66
Строго говоря, Лукача нельзя назвать «ветераном Франкфуртской школы», потому что он не примыкал к ней ни организационно, ни институционально. Несмотря на то что именно он стоял у истоков неомарксизма, явившись предшественником и Хоркхаймера, и Адорно, и Маркузе, он мог разве что сочувствовать этим персонажам. – Прим. науч. ред.
67
Georg Lukacs, The Young Hegel, trans. Rodney Livingston (London: Merlin Press, 1975). [Лукач Д. Молодой Гегель и проблемы капиталистического общества. М.: Наука, 1987].
68
См.: Paul Gottfried, “Lukacs’ The Young Hegel Reexamined”, Marxist Perspectives (Winter 1979/1980), p. 144–155; а также: Lee Congdon, The Young Lukacs (Chapel Hill: University of North Carolina, 1983).
К середине 1960-х годов все марксисты, желавшие заявить
69
Fetscher. Marx-Engels Studienausgabe. Vol. 2, p. 11.
Альтюссер, напротив, не упускает возможности поименно назвать вредителей, истолковывающих Маркса как гуманистического философа или рассматривающих его позднейшие материалистические писания как всего лишь привесок к проповедям об «отчуждении». Он борется с искажающим истолкованием Маркса, пытаясь доказать, что тот никогда не был гегельянцем. В своих ранних работах Маркс был прогрессивным кантианцем, а к середине 1840-х годов порвал с юношеской увлеченностью философско-этическими проблемами. В своей защите «настоящего марксизма», в противовес «воображаемому марксизму», Альтюссер подчеркивает «эпистемологический разрыв» между «идеологическим этапом» в творчестве Маркса, продлившимся примерно до 1845 года, и его последующим поворотом к материалистическому пониманию истории. Второй этап подразделяется на «период созревания», когда Маркс под сильным влиянием Фейербаха пришел к материалистическому прочтению Гегеля и написал работу «К критике политической экономии», содержавшую критический очерк противоречий капитализма и наметившую путь к «Капиталу». Только к концу 1850-х годов мы сталкиваемся с предположительно «зрелым» Марксом и его всеобъемлющим экономическим истолкованием истории. Альтюссер движется в направлении, противоположном тому, в котором Маркса истолковывали «новые левые» 1960-х годов, относя появление «настоящего» Маркса к концу его жизни, а его ранние работы характеризуя либо как поиск подходов к анализу форм производства, либо как наследие «идеологической» фазы. Эти идеологические элементы возводятся к Канту, который, подобно молодому Марксу, утверждал связь между политической свободой и индивидуальным моральным сознанием. В качестве примеров влияния Канта Альтюссер цитирует высказывания молодого Маркса об идеализации Гегелем прусской монархии и подробно останавливается на его протесте против прусской цензуры в родной Марксу Рейнской области. С учетом целей Альтюссера, в этой генеалогии есть смысл. В 1962 году Альтюссер раздраженно замечает, что гегельянское истолкование марксизма восторжествовало на всем пространстве от Центральной Европы до левого берега Сены. Тогда же он саркастически отмечает в эссе для La Pens'ee, что, «ссылаясь на одно и то же слово, „тотальность“, многие с чрезвычайной, легкостью от Гегеля переходят к Марксу, а от Gestalt'а к Сартру и т. д.» [70]
70
Althusser, Pour Marx, pp. 47–83, 208. [Альтюссер Л. Молодой Маркс // Альтюссер Л. За Маркса; Альтюссер Л. О материалистической диалектике // Альтюссер Л. За Маркса. С. 289].
Столь же яростно Альтюссер поносит «“механи„стический материализм», который находит таким же ущербным, как и «подобный же источник путаницы, идеализм сознания». Он цитирует высказывания Энгельса и Маркса, выступавших против упрощенных материалистических объяснений, не учитывающих те общества и культуры, в которых формы производства утвердились сами по себе. Эти механистические объяснения игнорируют политическое и культурное воздействие, которое обостряет экономические противоречия. Альтюссер называет сочетание революционных обстоятельств surdeterminatio [71] , поскольку эта ситуация характеризуется «объединенной сложностью» причин. Но внутри этого клубка обстоятельств явно выделяется «доминирующая структура» (structure `a la dominante) – отношения власти, коренящиеся в отношениях производства и приводящие в движение революционные реакции. Альтюссер тщетно старается различать этот учет идеологических факторов и гегелевский идеализм, который, настаивает он, учитывает культурные или политические факторы не в большей степени, чем экономические: «Для Гегеля принцип, объединяющий и детерминирующий общественную тотальность, – это отнюдь не та или иная сфера общества, но принцип, не имеющий ни привилегированного места, ни привилегированного тела в обществе, причем по той причине, что он присутствует во всех местах и во всех телах» [72] . Гегель применяет абстрактную концепцию «духа» к политической, религиозной и исторической жизни, преходящими воплощениями которой являются конкретные общества. Таким образом, он приходит к интернализации и спиритуализации того, что для Маркса является социальными структурами, связанными с идеологической надстройкой.
71
Сверхдетерминация, детерминированность рядом факторов одновременно (франц.). – Прим. перев.
72
Ibid, pp. 208, 210, 102–104 [Альтюссер Л. За Маркса. С. 288, 146–148, 290]; Louis Althusser, Marx et L'enine devant Hegel (Paris, PCM, 1972). Констанцо Преве (род. в 1943 году), неомарксистский истолкователь марксовой концепции отчуждения, написал критическое исследование защиты «научного материализма» Альтюссером как ядра марксизма. См.: Constanzo Preve, Politique et philosophie dans l’oeuvre de Louis Althusser (Paris: PUF, 1993). Преве стремится спасти «гуманиста» Маркса от попытки Альтюссера представить его историческим материалистом. В основном той же задаче посвящена работа: C. Preve, Marx inattuale: Eredit`a e prospettiva (Turin: Bollati Boringhieri, 2004).
Такое выражение презрения к Гегелю характерно для франко-итальянских социалистов 1960-х годов, которые защищали «настоящий марксизм» от искажающих трактовок «гуманистического» социализма. Так, Лючио Коллетти (1924–2001) к обвинению гегельянствующих марксистов в том, что они в действительности являются гегельянствующими метафизиками, добавил убийственный упрек, что они вводят в моду средневековые католические фантазии. Вескость этого обвинения можно оценить только в свете глубоких антиклерикальных чувств, свойственных Коллетти и другим итальянским коммунистам. Что касается Коллетти, то в его нападках на «гегельянствующих» марксистов всегда открыто проявлялась острая неприязнь к католической мысли и к Христианско-демократической партии, сочетающей заботу об интересах церкви с политической коррупцией.
В сборнике своих статей и позднее, будучи редактором почтенного марксистского журнала La Sinistra, Коллетти редко упускал возможность наброситься на Лукача и других «неосхоластических» толкователей марксова материалистического анализа идеологии. Коллетти был категорически не согласен с приписыванием Марксу или марксизму гегелевской идеи сознания, и в работе «Марксизм и Гегель», а особенно в полемических нападках на Лукача и Франкфуртскую школу, он высмеивает схоластическую иерархию промежуточных форм бытия, находящуюся в центре гегелевской философии [73] . Эта иерархия представляет собой «ключевую сущность» гегелевской спекулятивной философии, которую Франкфуртская школа тайком протаскивала в левую мысль с помощью по сути гегелевской идеи сознания. Эта навязчивая идея, а также постоянное сопоставление Гегеля с Марксом мешали пониманию той простой аксиомы, что подлинным двигателем истории является конфигурация производительных сил и классы, возникающие вследствие этой структуры экономических отношений. Заметим, что, хотя в 1980-е и 1990-е годы Коллетти примкнул к правым и до самой смерти поддерживал связи с возглавляемой Сильвио Берлускони правившей в Италии правоцентристской коалицией Casa della Libert`a, он так и не примирился с католической составляющей итальянской жизни. До конца своих дней он заявлял, что он на стороне Ренессанса и либеральных патриотов XIX века, которые объединили Италию. В этих примерах он усматривал воплощение латинской традиции, не оскверненной клерикализмом, левизной и crimine nostrano [74] муссолиниевской диктатуры [75] .
73
См.: Lucio Colletti, Il Marxismo e Hegel (Bari: Laterza, 1976), vol. 1, pp. 11–13, 13–32, 109–122; vol. 2, p. 357–402; а также: Paul Gottfried, “Marx contra Hegel: The World of Lucio Colletti”, Marxist Perspectives (fall 1978), p. 138–147.
74
Наше преступление (ит.). – Прим. перев.
75
Цит. по: La Repubblica, 4 ноября 2001 г. P. 20; см.: также появившуюся в тот же день сходную публикацию: Gian Antonio Stella, “Ricordo di LC”, Corriere della Sera, 4 ноября 2001 г., редакционная страница.
Нематериализовавшаяся революция
Помимо этой озабоченности идеалистически-гуманистической порчей марксистской «науки», в 1960-е годы западноевропейским коммунистам пришлось объяснять, почему капиталистические экономики и режимы (то есть на деле европейские государства благосостояния) не терпят крах и не погибают под давлением «внутренних противоречий». Почему трудящиеся не приходят в достаточную степень ярости из-за отставания своих заработков от доходов капитанов индустрии, чтобы попытаться силой изменить ситуацию? Почему большинство западноевропейского населения не замечает, что его материальное положение ухудшается, и не понимает, что без социалистической революции в будущем станет еще хуже?