Странная смерть марксизма

Готфрид Пол

Постмарксистская американизация европейских левых была ответом на текущую потребность в исторически адекватном марксизме. В этом сдвиге, как отмечают исследователи и левой и правой ориентации, стержневой была работа Хабермаса «К реконструкции исторического материализма» (Zur Rekonstruktion des historischen Materialismus, 1976). Критики, столь расходящиеся во мнениях по другим вопросам, как фон Бёме, Энтони Гидденс и Рольф Козик, дружно отметили, что работа Хабермаса позволяет приверженцам Маркса войти в новую эпоху, не демонстрируя полного пренебрежения к отцу революционного социализма [35] .

35

Rolf Kosiek, “Ein Verf"uhrer der Jugend wird geehrt”, Deutschland in Geschichte und Gegenwart 49, no. 3 (сентябрь 2001). P. 17–19; Beyme, “Vom Neomarxismus zum Post-Marxismus”, P. 125; Anthony Giddens, A Contemporary Critique of Historical Materialism, 2nd ed. (Stanford: Stanford University Press, 1995). Vol. 1. P. 225–234.

Согласно Хабермасу, хотя Маркс и критиковал, причем довольно убедительным образом, «формы господства», характерные для современного буржуазного общества, он вовсе не предвидел счастливого исхода, к которому приведут его теории и созданное им движение. Благодаря леводемократическому брожению, в котором марксизм сыграл значимую роль, к власти придут научные

и образовательные элиты, ведомые социальными планировщиками. Когда все это было написано, Хабермас еще всерьез симпатизировал восточногерманскому коммунизму, в котором видел приблизительное воплощение третьего этапа истории, согласно его периодизации. Он исходил из того, что немцам с их чрезвычайно дурным прошлым требуется силовое принуждение к интернационалистскому будущему. Однако ко времени падения Берлинской стены, которую Хабермас громко оплакал, он faute de mieux [36] обратился к Соединенным Штатам Америки. Это все-таки была имперская держава, которая, несмотря на капиталистические пороки, уродовавшие ее общественное устройство, могла вести Европу к прогрессивному глобальному управлению. Австралийский правовед Эндрю Фрейзер полагает, что в этих размышлениях Хабермаса нашли выражение те надежды, которые и сформировали постмарксистское мировоззрение [37] . Нас пытаются убедить, что от реакционных ценностей может излечить правительство, практикующее социальную инженерию, которое выступит против того, что Хабермас называет «психологическим осадком прошлого». Хотя постмарксистские левые еще сохраняют определенные коммунистические ритуалы – скажем, отрицают преступления Сталина и Мао, заявляют о готовности насмерть биться с фашистами и протестуют против интересов американских корпораций, – по крайней мере часть этих ритуалов приобрела чисто формальный характер. В англоязычных странах у левых в той или иной степени наличествуют те же самые ритуалы. Так, например, американская пресса благожелательно встретила автобиографию престарелого британского коммуниста Эрика Хобсбаума «Эпоха крайностей» (The Age of Extremes) [38] , а NewYork Times расшаркивается перед ностальгическими заметками бывшей коммунистки Вивьен Горник [39] . Все это говорит о том, что левые ценности все еще в чести, но называть их марксистскими означает приписывать им излишнюю теоретическую значимость. Литературные свидетельства былой коммунистической солидарности или демонстрации в память Розенбергов, организуемые в годовщину их казни как советских шпионов, – все это имеет отношение к ностальгии и социальному конформизму, но никак не к идеям Маркса.

36

За неимением лучшего (франц.). – Прим. перев.

37

Andrew Fraser, “A Marx for the Managerial Revolution: Habermas on Law and Democracy”, Journal of Law and Society. Vol. 28. No. 3. September 2001. P. 361–383.

38

Здесь автор допускает некоторую неточность. Книга «Эпоха крайностей» является своего рода дополнением к знаменитой трилогии Хобсбаума, посвященной истории XIX столетия. Несмотря на то что в ней Хобсбаум периодически приводит личные впечатления о минувших событиях или сообщает некоторые автобиографические данные, все же эта книга представляет собой в первую очередь «биографию» исторических событий ХХ века. – Прим. науч. ред.

39

Едкое описание солидарности отставных коммунистов см. в: S'evillia, Le terrorisme. P. 205–206; см. также: Vivian Gornick, A Fierce Attachment: A Memoir, (New York: Simon and Schuster, 1987). Подобно Белле Абцуг, Горник сочетает ностальгию по былым партийным связям с «пылкой преданностью» феминизму, о котором она начала писать в 1970-е годы.

В главе 5 рассматривается постмарксистское левое движение как форма незавершенной политической религии. Подобно коммунистическим и фашистским идеологиям и практикам, постмарксизм демонстрирует все свойства постхристианской политической религии. Он подчеркивает радикальную поляризацию между мультикультурным Добром и ксенофобным Злом и готов применить силу для подавления всех, кого считает грешниками. Подобно более старым политическим религиям, постмарксизм также претендует на знание пути в будущее, в котором будут сметены остатки неправедного (все еще отчасти буржуазного) общества [40] . Подобно фашизму и коммунизму, постмарксизм рассматривает буржуазные институты, прежде всего нуклеарную семью [41] и закрепленные традицией гендерные роли, как концентрированное зло, которое следует уничтожить.

40

Об исследовании политических религий в межвоенный период см.: Emilio Gentile, La religione della politica: Fra democrazie e totalitarismi (Rome-Bari: Laterza, 2001); Stanley G. Payne, A History of Fascism, 1914–1945 (Madison: University of Wisconsin, 1996); а также журнал Political Religions and Totalitarian Movements. Ed. Robert Mallett and Emilio Gentile, published by Frank Cass.

41

Классическая семья середины ХХ столетия, состоящая из работающего отца, домохозяйки-матери и двух-трех детей. – Прим. науч. ред.

Нынешние левые играют и с христианскими сюжетами, которые они вплетают в постхристианский политический гобелен. Подобно межвоенным тоталитарным движениям, они осуществляют «сакрализацию сферы политики», причем действуют здесь единственно возможным образом – присваивая и перекраивая христианские образы и мифы. И это не должно нас удивлять. После тысячелетий христианского воспитания и христианской культуры единственно возможным источником образов и нарратива для постхристианских политических религий оказываются мысли и обычаи тех, на кого они намерены оказывать влияние. В Европе попытки вызвать широко распространенное чувство общей вины за Холокост, которая возлагается на христианские общества, опираются на давно устоявшуюся веру христиан в первородный грех. Во Франции кальварии, христианские памятники и надписи, посвященные святым, частично заменены постхристианскими (и постреспубликанскими) памятными знаками страданий (и национального позора), plaques commemoratives [42] , особенно в Париже и в тех местах, где арестовывали жертв нацизма или откуда их депортировали [43] . В США происходит нечто подобное – под эгидой государства. С одной стороны, в государственных учреждениях Рождество было превращено в «праздничные дни», и тех, кто нарушит это распоряжение государства об уступке в пользу «чуткости», ждут серьезные наказания. С другой стороны, для учащихся и государственных служащих новый сакральный календарь начинается в январе, открывается днем рождения Мартина Лютера Кинга и продолжается месячником истории чернокожих

и месячником истории женщин. Эти обязательные ныне празднества пропитаны религиозными чувствами, такими как сожаление о страданиях невинных, ставших жертвами несправедливого в прошлом общества, и сострадание к застреленному Кингу, который в постпротестантском обществе, пожалуй, является ближайшим аналогом Че Гевары, этого посткатолического святого. В таких праздниках корпоративно-бюрократическое государство выступает как искупитель-реформатор в силу своей роли в социальной инженерии и своей деятельности в качестве наставника нравственности. Ассоциируемые с этим режимом планировщики и просвещенные судьи, независимо от того, упоминаются они в явном виде или нет, оказываются героями социальной трансформации, с которых демократические граждане предположительно должны брать пример [44] .

42

Мемориальные доски (франц.). – Прим. перев.

43

Анализ новейших манипуляций над национальной памятью французов см.: Henri Rousso, Vichy, un pass'e qui ne passe pas (Paris: Gallimard, 1996).

44

См.: Paul Edward Gottfried, Multiculturalism and the Politics of Guilt (Columbia: University of Missouri Press, 2002), P. 39—117.

Но возможности применения понятия политической религии к описываемым явлениям ограничены тем, что можно охарактеризовать как тенденцию к самоликвидации. Проповедуемая постмарксистами мультикультуралистская идеология, как обосновывается в моей книге о мультикультурализме, представляет собой проект деконструкции, подрывающий собственные цивилизационные основы. Прежде всего упор на массовую иммиграцию из стран «третьего мира» как на способ «обогатить» опыт народов Запада делает весьма призрачными надежды тех, кто затеял этот мультикультурный эксперимент, на сохранение того, что они создают. Рождаемость среди коренных европейцев не обеспечивает воспроизводства населения, и она намного ниже, чем у тех групп, импортом которых в свои страны мультикультуралисты намерены их обогатить. Шансы на то, что новые этносы удастся сделать полноправными членами буржуазного христианского общества, выглядят еще менее обнадеживающими. Заметим, что процветавшие в 1930-х и 1940-х годах политические религии придавали высокую ценность плодовитости, что и понятно. Нельзя построить новый общественный строй в отсутствие людского изобилия, которое позволило бы наполнить новые институты. Наконец, корпоративно-бюрократическая природа этого культурно-политического проекта не позволяет постмарксистской религии создать устойчивое харизматическое лидерство. Постмарксизм прямо-таки зияет отсутствием этой черты, столь характерной для межвоенных политических религий. Поборниками нового режима являются преимущественно скучные, покладистые чиновники, судьи или же парламентарии, пытающиеся добиться поддержки феминисток, иммигрантов и гомосексуалистов. Здесь просто нет места мужественным и воинственным лидерам прежних, куда более развитых политических религий.

При всем при том полезно иметь в виду взаимопересечения двух традиций сакрализованной, направленной на общественную трансформацию политики. В своих антибуржуазности, антихристианстве и готовности играть религиозными символами, а также в своей нетерпимости к любому социальному пространству, которое оказывается для них недоступным, старые и новые формы политической религии похожи, и этот факт достоин изучения. Хотя понятие политической религии лишь ограниченно применимо в нашей ситуации, оно позволяет лучше понять ситуацию постмарксистских левых.

Здесь, пожалуй, необходимо сделать заявление, которое не понадобилось бы в условиях более беспристрастного дискурса. Нигде в этой книге вы не найдете отрицания того факта, что в Европе и других местах можно встретить правых экстремистов. К сожалению, в европейских обществах есть и скинхеды, и неонацисты, и время от времени они учиняют акты вандализма. Более того, группы, способные сыграть конструктивную роль в привлечении внимания к мнениям, не представленным парламентскими партиями и не поддерживаемым насаждающим политкорректность административно-судебным аппаратом, включают порой крайне неприятных господ. Немецкая Национал-демократическая партия (НДП), возможно, поднимает существенные вопросы о последствиях исламской иммиграции и об эксцессах антинационалистической политики в Германии – вопросы, которых респектабельные партии предпочитают не касаться. Но ее исторический багаж не может не тревожить. В речах председателя НДП Удо Фойта после внушительного успеха его партии, набравшей в сентябре 2004 года на выборах в Саксонии 10 % голосов избирателей, содержались тревожащие упоминания о Гитлере как о «великом государственном деятеле».

Тем не менее эта книга пытается подчеркнуть, что восхождение к власти постмарксистских левых заблокировало демократический протест и возможность автокоррекции политики, если в этой автокоррекции усматривается отсутствие политкорректности. В результате по мере того, как правоцентристские и левоцентристские партии движутся к требуемому современной политической культурой мультикультурному и постнационалистическому консенсусу, оппозиционным силам приходится искать другие выходы. И может получиться так, что точками кристаллизации для обоснованного протеста против ограничений гражданского диалога окажутся партии, сомнительные с моральной точки зрения.

На возражение, будто я упускаю то, что под такую характеристику могут действительно подпасть те, кого постмарксистские левые именуют «фашистами», могу ответить только то, что бремя доказательства лежит на обвинителе. И здесь не обойтись навешиванием ярлыков на каждого, кто не отвечает последней авторизованной версии «антифашизма». В экскурсе, посвященном наиболее антинемецкому представителю разрушенного национального сообщества Германии, я пытаюсь разъяснить, что брань со стороны антифашистов начинает принимать причудливые формы. Это дает бывшим нацистам возможность отвлекать внимание от собственного прошлого, обвиняя бывших антинацистов в том, что они недостаточно антинационалистические немцы. Этот немецкий пример иллюстрирует то, сколь далеко «антифашизм» отошел от борьбы с движением, которому он якобы самоотверженно противостоит. Как заметил один мой коллега, было бы неплохо предварять гордое «антифашист» обязательным уточнением «псевдо».

Глава 2

Послевоенный коммунизм

Апогей коммунизма

В 1945 году окончилась разрушительная мировая война, результатом которой была гибель более 30 млн европейцев, разрушенные города и продлившаяся до 1947 года нехватка продовольствия. Однако для европейских коммунистов эта разруха была источником оптимизма. Советские армии стояли на берегах Эльбы, а на территориях, занятых советскими войсками в ходе преследования отступающего вермахта, возникали режимы советского типа. Польшу заставили уступить свои восточные области Советскому Союзу, зато дали возможность расшириться в западном направлении, присоединив к себе части Пруссии и Силезию и тем самым утвердив (или навязав полякам) власть коммунистов до рубежа Одер – Нейсе. В 1945 году под советским давлением в попавших в зону советского влияния Венгрии, Болгарии и Румынии было проведено перераспределение сельскохозяйственных земель. Вследствие этой реформы, результаты которой были вскоре отменены принудительной коллективизацией, землевладельцами стали более 2 миллионов безземельных семей [45] . Хотя в этих трех странах за проведение земельной реформы выступали крестьянские и другие партии, заслуга эта была приписана коммунистам и их сторонникам на Западе.

45

Эти реформы подробно рассматриваются в книге: Walter Laqueur, Europe in Our Time, 1945–1992 (New York: Penguin Books, 1992).