Странники войны

Сушинский Богдан Иванович

Андрей не спешил отводить от них глаз. Он боялся сделать это, как боятся потерять надежду.

Вагоны медленно-медленно проплывали мимо него, и потом еще долго, нестерпимо долго грохотали где-то совсем рядом, на изгибе дороги, и все это время он лежал не шелохнувшись, ни о чем не думая; лежал, словно все, что происходит сейчас вокруг, лично его уже совершенно не касалось. Этот эшелон, его пропитанные запахом немытых тел и прелой соломы вагоны, невольничья униженность пассажиров — все осталось где-то в ином, кошмарном

мире, в существование которого теперь уже с трудом верится.

И лишь по тому, как лихорадочно затявкали сначала один, а затем целый хор автоматов, Андрей понял: этот эшелон, этот жуткий мир все еще не исчезли. Где-то там, на повороте, из йего попытался вырваться ефрейтор Арзамасцев. Преодолев страх и колебания, он все же решился, прыгнул. Правда, не совсем удачно, поскольку его заметили. Но это не страшно. В погоню никто не бросится, поезд тоже не остановят. Главное, чтобы пуля не достала.

Поднимался Беркут не спеша, прислушиваясь к реакции организма на каждое свое движение. Кажется, цел. Полыхают огнем колени, ноет ссадина на левом локте, каждый шаг отдает резкой болью в стопах ног. Все тело пронизывает сырой осенний холод...

Но это уже мелочи. Он спасен. И больше им не попадется. Никогда больше они его не схватят, никогда! Впредь он будет мудрым и осторожным. Храбрым и, если надо, жестоким. Но крайне осторожным. А потому выживет!

— Кирилл! — негромко позвал Андрей, вприпрыжку пробежав несколько метров по вьющейся вдоль насыпи тропинке. — Ефрейтор!

Однако понадобилось пробежать еще метров сто, прежде чем он сумел разглядеть впереди неясные очертания человеческой фигуры. Остановился, метнулся к ближайшему кусту. Сжал в руке камень. И только тогда решился окликнуть:

— Арзамасцев, ты?!

— Кажется, я, — еле слышно и в самом деле неуверенно проговорил ефрейтор.

— Это свобода, ефрейтор!

— Самому не верится. А ведь я прыгнул, отважился.

— Поранился?

— Вроде не очень. Еле выбрался из болота. Черт, кажется, ногу подвернул, — простонал Кирилл, опираясь на его плечо и тоже дрожа от холода. — Неужели спасены? Это же, считай, воскресение!

— Если не из мертвых, то уж из рабов — точно.

— Господи, мы все-таки спасены!

— Если будешь так орать, воля наша продлится недолго.

— Дай хоть нарадоваться, — проворчал Кирилл. — Куда мы дальше?.. В таком-то виде? Я прыгал с брезентом. Но он зацепился за буфер, улетел.

— Одежда у нас будет. Все зависит от нас самих. Только условие: в любой ситуации действовать решительно. Все равно побега этого фашисты нам не простят. Поэтому держаться до конца, до последней возможности, ясно?! Вслед за тобой еще кто-либо собирался прыгать?

— Стоял парень, готовился. Но, слышишь, немцы все еще палят. То ли не повезло ему, то ли не осмелился.

— Это его дело. Его судьба. За мной!

Рядом призывно манила к себе черная

полоса леса, но Беркут понимал, что уже через час-другой этот лес, особенно если он небольшой, может быть намертво оцеплен постами. Искать их бросятся прежде всего в этом направлении, в этом лесу.

Долго убеждать ефрейтора не пришлось. Благоразумно положившись на партизанский опыт лейтенанта, Арзамасцев молча последовал за ним через дорожное полотно, через каменистое, к тому же усеянное пнями поле, через болотистую низину...

Нога у Кирилла постепенно расхаживалась, и, чувствуя это, лейтенант все ускорял и ускорял темп, временами переходя на бег, стараясь уйти как можно дальше от дороги, от того места, где овчарки могут напасть на их следы.

У ручья они даже изменили направление и долго брели каменистым руслом вверх по течению, как бы возвращаясь назад, что должно было окончательно сбить с толку преследователей.

— Как думаешь, это еще Польша или уже Германия?

— Хотелось бы верить, что еще Польша, — неохотно ответил Беркут, еле сдерживая дрожь. Холод пронизывал насквозь, ревматически просверливая кавдую его косточку. Казалось, от него нет спасения, а потому все их бегляцкие скитания бессмысленны.

— Собственно, один черт. Что перед теми нагишом представать, что перед этими; что перед людьми, что перед Богом.

— Ничего не поделаешь, такова цена твоей свободы.

42

О существовании на Скале Любви шалаша Мария-Виктория не знала. Его появление настолько поразило княгиню, что какое-то время она стояла возле него, словно заблудившийся в южноамериканских джунглях конкистадор, внезапно оказавшийся перед пустующей хижиной аборигена.

— Так это и есть ваше ранчо, синьора? — заглянул внутрь пристанища Сильвио Пореччи.

В своих мокрых купальных одеяниях они все же больше напоминали не столько конкистадоров, сколько аборигенов-молодоженов, которых, после всех полагающихся ритуальных веселий и танцев, отвезли на необитаемый островок, где их ждала собственная хижина. Оставалось выяснить, насколько она приспособлена к жилью. И еще: выселение на островок — это награда раем или же, наоборот, изгнание из библейского племени?

— Все, что появляется на этом островке, так или иначе становится моим, — несколько растерянно объяснила княгиня, втискиваясь в узкое отверстие рядом с капитаном. Само строение оказалось довольно просторным и даже «двухкомнатным» — в конце шалаш поворачивал чуть влево, создавая отсек, в котором можно было спрятаться, если ветер ударит прямо по «двери».

— В таком случае, следует понимать, что хижина в вашем полном владении? Как и весь островок?

Не уподобляйтесь юристам.

— Если бы уподобился, сразу же принялся бы выяснять, кто стоит за вами. Чьи деньги и чьи интересы?