Странники войны
Шрифт:
Едва заметные пластические шрамы, оставленные скальпелями возле ушей и на подбородке, уже затягивались морщинами. Подкрашенная челочка вполне могла сойти за челку того, настоящего фюрера. Водянистые, на выкате глаза одновременно источали и полураскаяние, и полубред маниакальных идей, способных увлечь каждого, кто задумается над их сатанинским величием.
После утреннего просмотра двух посвященных фюреру хроникальных фильмов, Зомбарта, как всегда, отправили в это «пристанище лжефюрера», чтобы он мог и дальше входить в роль, перевоплощаться, доводить до полнейшего безумия гениальный замысел главного
При этом Зомбарт по-прежнему чувствовал себя затворником. Но разве не такими же затворниками замка «Вольфбург» являлись и все остальные эсэсовцы из тех, что охраняли и обслуживали его? «Смирись», — говорил он себе в те минуты, когда его одолевала одна из двух навязчивых идей: то ли покончить с собой, то ли бежать. Покончить он не мог из жалости к себе, бежать не решался, понимая, что с такой внешностью он может скрываться только лишь... в бункере фюрера. Объявив, что тот, настоящий, фюрер всего лишь его двойник. Но ведь должен же существовать предел даже такому безумию.
Постепенно перевоплощаясь в фюрера, Манфред в то же время ощущал себя крайне неловко, как может ощущать себя разве что еще окончательно не потерявший чувств стыда и совести авантюрист, явившийся в приличное общество в чужом одеянии и под чужим именем и теперь вынужденный оставаться в этой роли до конца, поскольку давно разоблачившие его люди не желали признаваться в том, что он разоблачен. Оказывается, всем, кроме него самого, было выгодно, чтобы он и впредь оставался «не тем».
Наступали минуты, когда Зомбарт вдруг действительно начи-нал подражать фюреру. Это происходило как-то непроизвольно. Он вдруг пытался произносить какие-то несвязные фразы, имитируя выступление перед огромной аудиторией, или прохаживался по «пристанищу», довольно живо представляя себе, что величественно прохаживается перед строем ошарашенных его величием и мудростью фельдмаршалов и генералов.
Однако все эти перевоплощения продолжались, как правило, очень недолго. Вслед за ними неминуемо, как Божье наказание за святотатство, за попытку перехитрить Создателя, приняв облик, который тебе не предназначался, — наступали мрачное просветление ума, убийственная опустошенность и ностальгическая тоска по своему собственному лицу, собственному образу мыслей, собственной душе.
— Нет! Нет! Нет! — начинал он биться в приступе этой богобоязненной ностальгии, опускаясь на колени перед одним из своих зеркальных отражений. — Я не фюрер! И никогда не буду им! Я не желаю быть кем бы то ни было, кроме самого себя, Манфреда Зом-барта!
Пусть для кого-то тот, прежний Зомбарт, мелкий чиновник из магистрата Пассау — придунайского городка, приютившегося в предгорьях Шумавы, на границе между Баварией и Австрией, — казался всего лишь жалким и бесперспективным провинциалом. Но он, Манфред, все еще жил той, своей, жизнью и желал полностью вернуться в нее, пожертвовав не только сомнительным величием облаченного в эсэсовский мундир Великого Зомби, но и облаченного в мундир главнокомандующего сухопутными силами двойника Гитлера.
— Нет! — почти истерично убеждал себя Зомбарт, покаянно становясь на колени перед собственным, но таким до ненависти чужим ему изображением. — Ты никогда не возомнишь себя фюрером!
45
Крамарчуку все еще казалось, что немец стоит прямо над его головой и что их отделяет лишь очень тонкий, нависший над ним и Марией пласт дерна, переплетенного мелкими жилами корешков. В страхе замерев, он не понимал: почему, видя их, немец не стреляет, не кричит свое распроклятое «хенде хох!». В то же время сам он лежал, закрыв глаза и крепко сжав зубы, чтобы сдержаться, не пошевелиться, не застонать, не зарычать от ярости, не нажать на спусковой крючок.
И когда Николай наконец услышал, как действительно, стоя у него над головой, немец сказал: «Ганс, смотри, какой красавец...», нервы его натянулись до предела. Он понял смысл этой фразы по-своему. Еще секунда — и сержант не выдержал бы, рванулся бы из своего укрытия и прошелся по этим фрицам автоматной очередью.
Но очередь из шмайсера гитлеровца прозвучала на несколько мгновений раньше. И, что самое странное, прошла она высоко над оврагом. Стреляли вверх, в небо — Крамарчук сразу же уловил это своим солдатским чутьем. Благодаря какому-то внутреннему зрению, он почти увидел, почти проследил полет этих пуль и только потом открыл глаза.
— Нет, Ганс, он так ничего и не понял, — расхохотался один из немцев. Но это касалось не его, Крамарчука. И конечно же не замершей от страха Марии. — На охоте это, черт возьми, делается вот так...
Еще одна очередь. И снова смех.
— Да ну его к черту! — проворчал стрелявший и выпустил вверх весь заряд рожка.
— Смотри-смотри, он пикирует! — сумел разобрать Крамарчук из того, что сказал тот, другой, стрелявший первым. И добавил еще что-то, однако смысла этих слов сержант не знал.
— Но не потому, что ты попал, а потому, что увидел добычу! Нет, это была не наша дичь. Пусть за ней поохотятся партизаны.
— Сюда бы охотничье ружье, понимаешь, ружье! Разве из этой чертовщины можно попасть в птицу с такого расстояния?
— К машине! Бегом! — послышалась зычная команда то ли офицера, то ли фельдфебеля.
— Смотри: он еще и издевается над тобой! Видит, что королевская охота не состоялась.
Немцы ушли. Переждав несколько минут и убедившись, что вблизи никого нет, Крамарчук и Мария, почему-то стараясь не смотреть друг на друга, выбрались из своего укрытия и сели, прижавшись спинами к склону оврага и подставив лицо ослепительному утреннему солнцу. Мария закинула голову и так, с закрытыми глазами, беззвучно плакала. Все лицо ее было в слезах.
— Ну, чего уж теперь?.. Теперь-то чего? — неумело попробовал утешить ее Крамарчук. — Ушли ведь. Все обошлось. И на этот раз — тоже...
— И на этот... — еле слышно прошептала Мария. — Господи, когда же все это кончится?
— Вместе с войной. Когда же еще?
— Неправда. Это никогда не кончится. Никогда, — прошептала она, покачивая головой. — И война — никогда... Мы уже не способны остановиться. Мы так привыкли убивать друг друга, так привыкли к крови и смерти, что нас уже никто и ничто не остановит.